Так плохо, как сегодня (сборник)

Фрунзик страдал патологией одаренности – запоями. Он не лечился, потому что, вылечившись от запоев, мог вылечиться и от таланта. Эти вещи взаимосвязаны. Однако кинопленка вещь беспощадная, она все обнаруживает.

Данелия сделал ему замечание.

– Ты пьяный, это заметно, – сказал режиссер. – Давай договоримся: ты две недели не пьешь ни капли. Я тебя отсниму, а дальше ты свободен. Делай что хочешь…

Через две недели ко мне подошел Фрунзик и радостно сообщил:

– Слушай, я уже пятнадцать дней не пью, так хорошо себя чувствую. Теперь я понимаю, почему бездарности весь мир завоевали…

Я представила себе: в самом деле, трезвые бездарности просыпаются утром, делают зарядку, принимают водные процедуры и, бодрые, жизнерадостные, идут и завоевывают места в Думе.

А похмельный человек просыпается, мучается, страдает печенью и депрессиями. Какая уж там карьера… До туалета бы дойти.

Однажды Фрунзик рассказал мне историю – своего друга. Эта история меня поразила.

Друг воевал, был ранен и попал в полевой госпиталь. Немцы поджимали, надо было отступать. В таких случаях тяжелораненых добивали, а тех, у кого были легкие ранения, брали с собой.

Всех, кто был в госпитале, вывели на улицу. Врач шел вдоль ряда, как сам Господь, и решал, кому жить, кому нет. Остановился возле друга. Вглядываясь в нездешнюю черноту волос и глаз, спросил:

– А ты кто?

– Армянин, – ответил раненый.

Врач не знал такой нации. Может быть, врач был пленный немец.

– А кто это? – спросил врач.

– Сарьян, – произнес раненый.

О художнике Сарьяне врач слышал. Он кивнул.

– Сароян, – вспомнил раненый.

Врач слышал о таком писателе. Кивнул.

– Амбарцумян. Физик, – продолжал раненый.

Он вспоминал наиболее качественных представителей нации. Врач кивал. Но через минуту возникла пауза. Раненый больше не мог вспомнить ни одного известного имени.

«Армяне кончились», – с ужасом подумал раненый… Но поскольку именно он рассказывал Фрунзику после войны эту историю, значит, его не убили тогда. Взяли с собой.

Фильм «Мимино» был закончен летом, как раз успевал к X Московскому международному кинофестивалю.

Однажды в монтажной комнате появился министр кинематографии Ермаш и сказал Данелии:

– Ты вот это место с Телави – Тель-Авивом выброси.

– Почему? – не понял Данелия.

Эпизод телефонного разговора с Тель-Авивом – главная смысловая нагрузка фильма.

– Не надо евреев, – объяснил Ермаш. – Нету такого слова.

– Евреи есть, а слова нет? – удивился Данелия.

– Ты понимаешь, арабы обидятся, а за ними весь мусульманский мир.

Данелия был озадачен. С одной стороны, он не привык спорить с министрами, а с другой стороны, не хотел уродовать свое детище.

– Выбрось один эпизод, и все, – уговаривал министр. – А фестиваль кончится, мы его на место вернем…

Ермаш ушел. Данелия подумал, потом сказал:

– Фестиваль непредставительный. Какая разница, что подумают десять негров? А потом я все на место поставлю.

– Когда потом? «Потом» не будет, – заподозрила я.

– Я сделаю одну копию без этого эпизода. А остальные – как надо.

Данелия так и сделал. На фестиваль пошла кастрированная копия, а на премьеру в Дом кино – полноценная.

Ермаш был разочарован. Он думал, что Данелия покочевряжится и смирится. Но Данелия обхитрил министра, как Мальчик-с-пальчик, который вернулся домой по камешкам.

На фестивале фильм получил золотой приз. Этот приз выглядел в виде шара из полированного камня типа яшмы. Данелия в строгом костюме стоял на сцене и держал этот шар двумя руками. Маленький, аккуратный, серьезный, – я имею в виду Данелию, а не шар, – он походил на японца и почти не походил на самого себя.

Я сидела в зале в состоянии приподнятости. Это был первый золотой приз в моей жизни. И, хоть меня и не позвали на сцену, мне это не мешало. Какая разница – кто стоит. Главное – результат труда. Труд, познавший поощренье. Это тебе не комар на лысине.

В эти дни мы приходили в ночной бар фестиваля, участвовали в празднике жизни. Народу было много, толкотня, столики. Почему-то запомнилось, как обиженный, ущемленный в самолюбии грузин что-то доказывал Данелии на своем языке.

Секретарша Галя внимательно слушала, потом сказала:

– Какой тарабарский язык…

Подошел Мкртчян и поделился со мной:

– Когда так много народу, мне бывает особенно грустно и одиноко, я вчера плакал…

Я посмотрела на его печальное носатое лицо. Я поняла: если не совпадаешь с общей волной веселья, то остаешься в стороне и одиночестве.

Я хотела спросить: «Ты сейчас Фрунзик или Мгер?» Но он отошел.

Я так и не спросила и теперь не знаю, какое имя стоит у него на могиле. И понадобились ли ТАМ его талант и одиночество…

А я совпадала с общей волной. Радикулит, сосиски, невежливость партнера-соавтора – все оправдано и все позади. А в настоящем: «Гуляй, рванина, от рубля и выше…»

Случайный грузин что-то воспаленно доказывал Данелии, а я существовала вне и над, умница и красавица, и пусть кто-нибудь скажет, что это не так…

А какова судьба деревенского сценария? На этот сценарий нашелся другой режиссер. Я так и буду называть его Другой.