Так затихает Везувий: Повесть о Кондратии Рылееве

Сегодня ровно месяц, как я пребываю в стенах Петербургского кадетского корпуса. Можно подвести итог. Началась новая жизнь непригодного к строевой службе поручика егерского полка, жертвы желтухи, подхваченной в заграничном походе, печеночного желчевика, воспитателя будущих защитников отечества. Короче — человека со сломанной фортуной. Без будущего. Печально? Но у всякой медали есть своя оборотная сторона. Пусть я похерил свою карьеру. Перечеркнул накрест. Но пока лежал в парижском гошпитале, читал Дидерота и Руссо, во мне пробудилась мысль. Она бьется беспрестанно, как пульс, я пытаюсь постигнуть мир, какой меня окружает. Но, увы, между нами нет гармонии. Каждая встреча, каждый разговор, каждое событие рождает во мне раздражение и противоречие. Может, это печень играет? Едва ли.

Вчера покинул наш кадетский монастырь очередной выпуск юнцов, произведенных в чин прапорщиков. Они стояли плечо к плечу, в недвижном строю, почти что мальчики, с младенческим румянцем на щеках, покрытых серебристым пушком, еще не превратившимся в жесткую щетину, и слушали, а вернее, пропускали мимо ушей, усыпительную длинную речь директора корпуса Клингера. И каждую фразу этого благостного ханжи я с ожесточением опровергал. Он говорил о чинопочитании и о воинской дисциплине. А я думал, что дисциплине тоже нужен предел, и смогут ли эти юнцы, доверившиеся казенному напутствию, поступить подобно Дорту, коменданту Байонской крепости? Когда в Варфоломеевскую ночь Карл Девятый потребовал, чтобы в городе был разыскан хоть один гугенот, Дорт ответил: «Государь! Я нашел в жителях и войсках честных граждан и храбрых воинов, но не нашел ни одного палача».

Клингер говорил о всеобщем ликовании, охватившем наше отечество после победы и освобождения от завоевателя и изверга Бонапарта. А я думал о том, что пахари уже вернулись на свои поля, чиновники — к своим чернильницам, солдаты — в казармы, офицеры — к муштре, наши полки и дивизии пребывают в заграничных походах и запах пороха давно уже выветрился с полей сражений. Отгорело. Но всеобщее ликование продолжается. Не стало бы оно всеобщей гражданской повинностью на манер подушного налога. Не превратилось бы в свою трагикомическую противоположность, как это случилось с московским полицеймейстером. Известно ведь, что любой из чинов гражданской или воинской службы должен быть счастлив, обращаясь к государю. И вместо обычной формы: «Имею честь доложить» — обязан употреблять слово «счастлив». Так, повинуясь уставу, и сделал полицеймейстер, покидая город. Он написал: «Счастлив сообщить вашему величеству, что Москву занял неприятель».

Впрочем, на лицах наших выпускников я видел ликование. Не то, «всеобщее», охватившее все отечество, а ликование арестантов, выпущенных на свободу.

А Клингер все говорил, говорил…

Я слушал речь, составленную из фраз настолько затертых, что трудно было уловить их смысл, и только изредка задевали слух слова, произнесенные особенно визгливо: «преданность царю и отечеству», «лоно православной церкви», «нравственность нижних чинов», «благодетельные перемены».

Я думал: какие же благодетельные перемены произошли после изгнания врага с земли нашей? Государь почти не бывает в столице, проводит все время на конгрессах, межует Европу. И говорят, что Европа благословляет царя-примирителя. А Польша? А французы? Не та кучка аристократов, которая вернулась к власти, а народ, потерявший своего кумира и свое великодержавное величие? Да что мне за дело до них! Я не вижу благодетельных перемен на своей родине. Что принесла победа главному герою войны — русскому землепашцу? У него по-прежнему нет ничего своего: ни земли, ни свободы передвижения, ни даже души. Ведь это мы обладаем их душами. У нас есть право торговать этими душами. Великолепие, роскошь нашего обихода зависит от количества принадлежащих нам душ. Когда мимо меня проезжают экипажи, где красуются дамы в бриллиантах и кружевах, мне вспоминается ходившая по рукам парижская карикатура — портрет Наполеона, очень похожий издали, но при ближайшем рассмотрении состоящий из крошечных изображений трупов солдат и калек, завоевавших Европу. Так и мне при виде этих драгоценностей и кружев чудятся изможденные, отупелые лица Палашек, Малашек, Евстигнеев, Макаров, отдавших за эту роскошь все силы, а то и жизнь, и не получивших ничего взамен. И мы еще, подобно Клингеру, негодуем на недостаток нравственного чувства у этих самых душ, не желая помнить, что, вопреки всем христианским заповедям, они не принадлежат сами себе.