Такая долгая полярная ночь.

Вот и настало время попрощаться с тем, кто прочтет мои северные записки, мои фрагменты памяти, точнее — фрагменты воспоминаний. Конечно, в своих воспоминаниях я постарался не касаться особо личного, то есть тех фактов личной жизни после освобождения из заключения, которые я не намерен выставлять на всеобщее обсуждение. Раздевать свою душу до гола — не в моих правилах. Я думаю, что у читающего эти строчки возникнет вопрос: «Как же ты, побывавший в зубах у Сатаны, все же остался жив?» Я отвечу: «Только мой ум, мои знания, моя начитанность помогли мне, человеку не богатырского здоровья, выжить и даже вернувшись, обнять свою мать и тетю.

Еще в лагере рудника имени Чапаева я нередко рассказывал ворам кое-что из приключенческой и фантастической литературы. Майн Рид, Фенимор Купер, Хаггард, Луи Жаколио, Луи Буссенар, Жюль Верн, Конан Дойль, Беляев — вот, пожалуй, те авторы, произведения которых я рассказывал. Надо сказать, что большинство блатных, или «урок», имели весьма ограниченный кругозор, а об их представлении о книгах, тем более интересных, увлекательных и говорить не приходится. После работы хоть на час меня звали и просили рассказать что-нибудь интересное. Часто такое повествование затягивалось на несколько дней. Роман, повесть бывала с продолжением. И вор «в авторитете» командовал «шестерке»: «Сбегай за кухню, скажи, чтобы «романисту» (это мне!) как следует положили поесть». И я подкреплялся полной миской каши. Это было весьма кстати, так как спасало меня от полного истощения. Кроме почетного прозвища «романист», после рассказов об индейцах я получил еще одну «кликуху» — «индеец». Меня это не смущало, так как я был по-прежнему «контрик», мыслящий, свободный рассказчик прочитанного мною в юные годы и таким способом зарабатывающий себе дополнительное питание.

Мое медицинское образование периодически, когда у лагерного начальства не было «бытовика» медика, превращало меня из работяги на общих работах в фельдшера, и я некоторое время спасался на медицинском пункте или в больнице. Потом появлялся медик не «контрик», и я снова водворялся на общие работы.

Работая на медицинской работе, я был человечен, жалел людей и, очутившись снова в бригаде на общих работах, встречал среди работяг сочувствие и поддержку.

На Чукотке Сергей Михайлович Лунин не кидался медицинскими работниками, берег их и не допускал, чтобы медработника вдруг снимали на общие работы. Так я выжил, до сих пор не поняв, случайность ли это, удача ли моя или молитвы моей матери спасли меня. Мои старые годы, годы человека, видевшего много смертей и самого не раз смотревшего в глаза смерти, помогают мне перед лицом приближающейся «непрошенной» спокойно посмотреть на прожитое и пережитое и вспомнить слова Мишеля Монтеня: «…меня не обуревает ни страстная ненависть, ни страстная любовь к великим мира сего, и воля моя не зажата в тиски ни нанесенным ей оскорблением, ни чувством особой признательности». («Опыты», кн. III, гл. 1).

Прежде чем попрощаться с тобой, читающий эти строки, я хотел бы, чтобы ты не был слишком суровым критиком моего правдивого повествования. Я писал о том, что пережил, что видел, с кем встречался, кусочек чьей-то судьбы видел, а может, слышал о боли другого человека. И все написанное правда, здесь нет вымысла. И о многом я не написал, избегая неэстетичных сцен и эпизодов, как в медицинской практике моей на Севере, так и в лагерной жизни, и даже когда я уже освободился из заключения.

Заканчиваю свое повествование главой 70. В ней кое-какие стихи из моего большого «Лирического дневника». Писал стихи еще на Севере, заучивал их наизусть и рвал написанное, так как не хотел себе неприятности при обысках, а по-лагерному — «шмонах». Потом по памяти стихи восстановил. Написал новые. Так появился большой «Лирический дневник». В 70-й главе из него я поместил 16 стихов.

Прощай, мой читатель! Вряд ли мне удастся написать «Туманный рассвет», продолжение «Ночи».

Глава 70

«Никакой туман не устоит против лучей правды».

Ф.М. Достоевский

Стихи мои из «Дневника»

Есть плод раздумий и души волненье.
Я не смотрел на жизнь издалека,
Я чувствовал ее сердечное биенье
Как мог я выразил страдание души
И кратко в это посвящаю.
Нехороши стихи иль хороши,
Не мне судить — я это знаю

***

Снега ль мели, дожди ли моросили,
Или гремел из тучи гром,
Цари, вожди удары наносили,
Всегда, везде я думал об одном:
О службе Родине, России,
Где прах отцов и предков слава,
Где русский дух все беды пересилил,
Где русскими была сильна Держава.

***