Такая долгая полярная ночь.

Однако он слышал, как хорошо и счастливо живут все честные труженики в СССР. И этот несчастный парикмахер, ослепленный эфемерной надеждой решил бежать с женой и детьми в счастливую страну — Советский Союз. Забрали нехитрый скарб, а главное — парикмахерский инструмент, и бежали по льду Амура в Благовещенск. Сирота-подмастерье этого парикмахера тоже отправился с хозяином и его семьей в страну счастья. У наших пограничников хватило ума не открывать огонь по семье, идущей по льду. Так к нам попали парикмахер, его жена и двое детей. Один из них совсем малютка, его несли на руках. И, конечно, парикмахерский подмастерье. Наши «гуманные» власти разлучили семью и вели тщательное расследование, а не заброшены ли в СССР хитрыми японцами шпионы и диверсанты в образе этой семьи. Вероятно, наша разведка, находящаяся на той стороне, все же дала верные сведения об этих несчастных людях. И их «гуманно» осудили за переход границы на 5 лет лагерей. О судьбе детей китаец-подмастерье ничего не знал. Он рассказывал, как его допрашивали, принуждая признать свою связь с японской разведкой. Он говорил: «Луский капитана пилюли давайла и кричала: «Ты цпион». «Пилюли» — это избиение, вероятно, кулаками.

Глава 16

«Выдержите и останьтесь сильными для будущих времен».

Вергилий

Прежде чем перейти к моим путешествиям по этапу, т.е. из одного пересыльного лагеря в другой, я кратко расскажу, как по недоразумению попал на этот этаж тюрьмы, где были одиночки-камеры для осужденных на расстрел. Я уже писал, что трибунал, судивший меня, в приговоре сделал примечание: «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Я думаю, что эти с позволения сказать судьи были раздражены тем, как я защищался на этом «суде». И вот однажды меня вызвали в слабо освещенный тюремный коридор. Это было неожиданным, сердце мое тревожно забилось. «Распишись, что читал», — сказал тюремный надзиратель. Бумажка с плохо отпечатанным текстом при плохом освещении коридора, мое волнение и… я расписываюсь, ничего не разобрав в этой бумажке. Через некоторое время меня переводят в расстрельный корпус. Дело в том, что тюремщики привыкли, что в таких бумажках обычно «за мягкостью» приговор отменялся, значит — расстрел. Вот меня и перевели.

Камера, в которую я попал, очевидно, недавно была освобождена от своего обитателя. Говорят, в 1937 в такие одиночки набивали больше десяти осужденных на расстрел. Мне «повезло»: я был один в одиночке. Мой предшественник не успел дописать изречение, нацарапанное им на стене: «Homo homini…». Я маленькой пряжкой от брюк дописал: «lupus est, Счет времени я потерял, и не могу сказать, сколько я там пробыл. Двое, трое суток, не знаю. Урывками дневной сон, а ночью спать невозможно, так как ужас витает в пространстве всего этого корпуса тюрьмы. Ночью выводят из камер на казнь. В одну из таких ночей я ясно слышал, как из соседней камеры вывели человека, должно быть военного. Он, прощаясь с однокамерниками, щелкнул каблуками и, обратившись к подручным палача, четко произнес: «Не надо». Вероятно он отказался от «груши», той затычки, которую втискивали в рот обреченному на смерть. Потом он, обращаясь ко всем, сидящим в таких камерах, уже в коридоре произнес громко и четко: «Прощайте, товарищи». В ответ послышались трудно различимые выкрики из камер и женский истерический вопль. От этого вопля похолодела моя душа и, казалось, сердце перестанет биться.