Такая долгая полярная ночь.

К нам в больницу привели из каторжного барака двух врачей, тоже КТР. В такой же меченой одежде, с номерами. Ввели их в наш лагерь три вооруженных автоматами конвоира с двумя овчарками. Сколько начальству задало страху еще большее начальство, если надо было на диком чукотском прииске принимать такие меры предосторожности! Конечно, я и не подумал этих двух врачей-каторжников называть по их номерам, нарисованным на куртках. Одного звали Петр Яковлевич Семенов, хирург, ученик Дженелидзе. Второй — терапевт Иван Митрофанович Кислов. Оба врача — фронтовики. Семенову дали каторжные работы за высказывание, содержащее острую критику Сталина. Кислова советское военное правосудие осудило за сдачу в плен фашистам. «Почему не застрелился?» А было дело так: фашистские танки прорвались к военно-полевому госпиталю. Защищать его было некому Да если бы и было какое-нибудь маленькое подразделение красноармейцев, то что бы смогли сделать бойцы, вооруженные винтовками, против нескольких танков? Кислов вышел навстречу фашистским танкистам с пистолетом ТТ в руке. Смеясь, у него танкист выбил пистолет из рук. Рассказывая, Кислов страдальчески морщит лицо, он вспоминает, что его увели, а что эти фашистские мерзавцы сделали с женским персоналом госпиталя и с ранеными, можно без труда догадаться.

Я спросил Петра Яковлевича Семенова, почему их этап до такой крайности истощен. Ведь в нашей больнице они умирают каждый день один за другим, а сколько их умерло, пока пароход довез их до Чукотки! И Петр Яковлевич ответил, что морской путь от Находки по Певека был долгим, обслуга этапа была из «друзей народа», т.е. уголовников, воров, бандитов и прочих «не контриков». Обслуга пожирала продукты и из «патриотических побуждений» обкрадывала и объедала этапников КТР. Пока плыли ни одного мертвеца опустили в море, а прибыв на Чукотку, люди продолжали умирать от необратимых процессов в организме, вызванных алиментарной дистрофией.

В палате, где лежали, можно сказать, умирающие каторжники, на койке недалеко от входа в палату лежал истощенный со шрамами от ранений человек. Номер его я не запомнил, фамилии не знаю. Записи об этих людях делать я не мог. Это грозило добавкой мне срока. Этот человек однажды вечером подозвал меня и тихо, но с каким-то невыразимым словами нервным подъемом в голосе попросил сесть рядом с ним на его койку. Какой бы ни был режим в лагере, какие бы ни были запреты общения с каторжниками, но для меня просьба умирающего — святой закон. Я сел на его койку, и он прерывистым шепотом поведал мне правду о себе. Это была предсмертная исповедь.

Он был командиром батальона. Его батальон отважно сражался с фашистами. Но однажды он получил приказ своим батальоном атаковать позиции гитлеровцев, укрепленные полосой заграждений из колючей проволоки и минированной полосой перед ней. Он, опытный командир, потребовал предварительной артиллерийской подготовки и хотя бы нескольких танков, за которыми он поведет в атаку свой батальон. Ему приказали без артподготовки и танков бросить свой батальон в атаку, т.е. на смерть, так как даже слабоумному было ясно, что такая атака обречена на провал, а люди — на гибель. И он, командир батальона, отказался губить свой батальон. И этот умирающий каторжник сказал, что очень был удивлен, почему его не расстреляли, а обрекли на каторжные работы рядом с полицаями и изменниками родины. Его искренний рассказ много раз прерывался, он отдыхал, просил пить и снова прерывистым шепотом с сильным нервным напряжением продолжал свою исповедь. В конце своего повествования он спросил: «Вы верите мне?» Я ответил утвердительно и крепко пожал его руку. Да и как было усомниться в словах умирающего. Он умер, и я закрыл ему глаза.

Глава 53

«Взволнован даже Авиценна,

И я искал всегда ответ:
За что жизнь человека так бесценна,
То есть — цены ей вовсе нет».

М. Толмачев

Я нередко задумывался, в чем причина человеческой жестокости ко всему живому и особенно человека к человеку. Безусловно, в условиях лагерей, где власть и исполнители ее воли никогда не проявляли гуманности, жестокость, беспощадность человекоподобных извергов по отношению к рабам-заключенным, увы, считалась как бы естественным порождением всей государственной системы. Но равнодушие и даже жестокость среди заключенных, проявляемые по отношению к таким же заключенным, я склонен объяснить с одной стороны — окаменелостью души, а с другой — нравственным оскудением человека.