Такая долгая жизнь

Утром Михаил пошел на завод, и Вовка увязался следом.

На месте разрушенной церкви на пустыре, на Степку, как это место называли на Амвросиевской, по звонкой замерзшей земле ветер гнал серебряные змейки. Снежные переметы преградили путь на Буяновскую улицу. Михаил был в валенках, а Вовка — в ботиночках.

— Давай, сынок, перенесу.

Вовка не дался:

— Да что я, маленький, что ли?

На подходе к заводу сильно задувало со стороны бухты.

— Ты хоть уши опусти, — сказал Михаил сыну.

— Та мне не холодно…

— Опусти, опусти…

Вовка развязал тесемки на шапке и опустил уши.

Дорога к главной конторе была расчищена. Само здание свежеокрашено. Партком помещался по-прежнему на втором этаже. Только все здесь изменилось: в приемной на столике в вазе стояли живые цветы, зеленые бархатные шторы — на окнах, новая мебель, на столе — несколько черных телефонных аппаратов.

Секретарша, молодая, лет тридцати женщина, в сером шевиотовом костюме и белой блузке, встретила Путивцева приветливо.

— А вы меня не помните, Михаил Афанасьевич? — спросила она. — Я — Валя Пилипенко. Вы меня на учебу от комсомола направляли в тридцатом году…

— Валя? Не узнал тебя. Ты была такой робкой пичужкой, а теперь — прямо жар-птица.

— Ну уж и скажете, Михаил Афанасьевич, — засмущалась Валя.

В это время в приемную вышел Хоменко, услышал конец разговора.

— Тебя на заводе многие помнят. От старых рабочих то и дело слышу: «А при Путивцеве…», «А вот Михаил Афанасьевич…»

— Так уж и говорят… — довольный услышанным, обронил Михаил.

— Ты знаешь, врать я не стану. Зайдем к директору или прямо по цехам?

— Давай по цехам.

Кузьме Хоменко тоже не терпелось показать Путивцеву завод, те перемены, которые произошли на нем.

А Хоменко было чем похвалиться. Все заводские дороги заасфальтированы. У цехов появились площадки, где молодые рабочие в обеденный перерыв могли заниматься спортивными играми. В горячих цехах установили вентиляторы, дымососы, колонки с газированной водой, на крышах — световые фонари. В столовой — разнообразие мясных и овощных блюд. Основная часть продуктов поступала из подсобных хозяйств, и обеды были дешевыми.

Кроме общезаводской бани, в каждом цехе оборудовали бытовку с душем, раздевалкой. Уютными выглядели красные уголки в цехах.

— На заводе человек проводит по крайней мере треть своей жизни. Завод — второй наш дом. Вот мы и стараемся, чтобы рабочий чувствовал здесь себя как дома, — рассказывал Хоменко. — Это наш новый мартеновский цех, — пояснил он. — Перед цехом даже цветник разбили. Приезжай летом, увидишь.

— Небось, петунью посадили, табак?..

— А ты откуда знаешь? — удивился Кузьма.

— Мы в свое время с Романовым об этом мечтали. Над солодовским колхозом по-прежнему шефствуете?

— А как же! Они там такой клуб отгрохали!

— А в Красном яру обелиск не поставили? — поинтересовался Михаил.

— Поставили. А на цоколе высекли: «Беззаветным красным борцам от людей нового мира».

— Наизусть помнишь? — Михаил улыбнулся.

— Как же не помнить, если сам сочинял.

Время от времени в их разговор встревал Вовка. Когда-то Михаил привозил сына на завод. Огромные машины, гул мартеновских печей, реки расплавленного металла, раскаленные трубы, скользящие по желобам, — все это тогда только пугало Вовку. Был он еще мал. Теперь сын всем интересовался: а это зачем? а это что? Михаил радовался. Он всегда радовался, когда мог показать дорогим ему людям то, чем гордился.

«Не смогу я без Вовки, без Ксени, — неожиданно подумал Михаил. — А может, взять их с собой?.. Не получится. Вовку срывать в середине года со школы нельзя. И Тихон Иванович болен, не годится оставлять его без присмотра. Доживем до лета, а там видно будет. Летом что-нибудь придумаем. Порознь жить не станем».

— Пойдем, глянем на бухту, — предложил Михаил.

На косогоре остановились. Внизу, насколько хватало глаз, простиралась зеркальная гладь. В бухте стояло семь рыболовецких ботов, вмерзших в лед.

— Рыбой рабочих полностью обеспечиваем, — с гордостью сообщил Хоменко.

— А на Беглицкой косе рыболовецкое хозяйство работает?

— Работает. Хорошее место вы тогда выбрали.

Небо постепенно прояснялось. Море было видно почти до самого горизонта. На его скользкой поверхности то в одном, то в другом месте вспыхивали крученые снежные вихри. На канале, где недавно прошел ледокол, громоздились небольшие торосы.

«Это и есть счастье! — подумал Михаил. — Быть дома! Видеть все это. Стоять здесь… Дышать этим воздухом… Поймет ли меня Кузьма, если сказать ему? Наверное, надо пережить то, что пережил я, чтобы понять».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Корреспондент агентства Рейтер Чарльз Стронг время от времени обменивался письмами с советским пресс-атташе в Берлине Юрием Топольковым. Сведения об американском после Бельгии Гибсоне, полученные Стронгом от Тополькова, были переданы по назначению. Сыграли ли они свою роль, Стронг не знал, но Гибсон так или иначе не был назначен американским послом в Берлин.