Такая работа

— Я могу убить тебя.

— Можешь. — Я пожал плечами.

Мне следовало бояться. Мне следовало сожалеть о том, что я сделал. Мне следовало надеяться на то, что все обойдется. Простые человеческие чувства, которые кто угодно испытывал бы на моем месте. Только внутри у меня была пустыня Мохаве. Считается, что там полно всяких редких растений и кое-какие животные встречаются, но это одно из тех мест, где человек без подготовки не выживает.

Вот и во мне, похоже, не такие условия сейчас были, чтобы человек выживал.

— Ты один стоишь между мной и моей охотой. — Интонация была такая, словно он улыбался, только у меня фантазии не хватало, чтобы это себе представить.

Ворон был — сила, и страсть, и ветер. Не что-то, умеющее улыбаться и демонстрировать чувство юмора.

Можно было решить, что, раз он способен говорить со мной словами, значит, он контролирует себя. Трудно ожидать, что твой собеседник убьет тебя в порыве ярости, но в нашем случае слова были только маскировкой.

Кроличий сыч, или кукумявка, способен изобразить треск погремушки гремучей змеи, но это не делает его змеей. Малайский богомол умеет притвориться орхидеей, но это не превращает его в цветок. Когда он поймает бабочку, он сожрет ее, потому что это было его единственной целью с самого начала. Ворон отвлекал мое внимание, выискивал щель в моей защите, через которую он мог бы проникнуть. И превратить меня в кровавый фарш из мозгов и внутренних органов, чтобы потом устроить тут славную резню.

— Похоже на то, — согласился я, не двигаясь.

— Думаю, у меня есть способ заставить тебя уступить мне.

Чертов хищник.

Когда он придет в себя, то даже не вспомнит, что делал.

Ворон почувствовал мое раздражение и расхохотался. А потом позволил мне увидеть кое-что.

Над деревьями не было птиц — только облака. Черные тени, белые мары, белый снег. И огонь. Еще немного — и я начну неадекватно на него реагировать. Марина стояла на четвереньках, слепо шарила руками перед собой, а вокруг нее танцевало пламя с острыми как бритва языками.

— У тебя нет власти над ней, — сказал я с уверенностью, которой не ощущал.

— Считаешь? — Огонь скользнул по ее волосам, погладил по щеке. Женщина вскрикнула, упала снова, прижалась лицом к грязному снегу.

— На ней нет вины, и она ничего не должна тебе.

Спокойно. Очень спокойно, как с капризным ребенком, потому что наи-сенг и есть ребенок, способный желать и страдать, но не знающий о существовании границ и различии между плохим и хорошим. Я сказал это с полным осознанием своей силы и правоты. Ты пойдешь спать, когда я решу, что тебе пора спать, — иного исхода быть не может. Только очень трудно оставаться взрослым, когда у ребенка, которого ты стараешься заставить вести себя прилично, больше могущества, чем у Пентагона. А мозгов нет. От слова «совсем».

Ворон взревел, взлохматил Марине волосы и поджег их. Она завизжала — и тогда я ударил его, как умел. Последним оружием, которое у меня еще осталось. На четха в последний раз это здорово подействовало, но сейчас больше похоже было на то, что я пытаюсь воткнуть нож в кисель. Толку не очень много.

— Ты умрешь, и я выйду…

Деревья вокруг нас вспыхнули как спички. Марина, почти охрипнув, каталась по снегу. Майор истекал кровью, Карим в полубессознательном состоянии сжимал мою ладонь, а полковник Цыбулин, погребенный под трупами, не шевелился. Надеюсь, с ним все было хорошо и он просто отключился, потому что помочь ему я все равно прямо сейчас никак не мог.

— …познать твой мир!

В этот момент тонкий мальчишеский голос за моей спиной неуверенно произнес:

— Папа?

Когда мне было шесть, я думал, что мой отец — это центр мира.

Я хотел быть таким, как он. Возиться с машинами. Носить светлые рубашки в мелкую клетку, и чтобы воротник у них всегда был черным от пота, пыли и масла. Смотреть футбол. Есть жареную картошку и чавкать при этом, показывая, что мне вкусно. Я хотел знать, куда ведут все на свете дороги и в каком месте на каждой из них разрешен левый поворот. Я хотел, чтобы волосы у меня были черными и чтобы от меня пахло кисловатым табаком. Я хотел уметь ловить рыбу на червя, на пшено и позавчерашнюю булку.

Я был маленьким, а он — большим, как Бог.

Он защищал меня тогда, когда я не мог этого сделать, — и делал это так, как не были способны тысячи других отцов, может быть, более правильных, чем он. Когда меня избили во дворе, он вышел, поймал самого старшего из моих обидчиков и пообещал, что вырвет ему ноги, если это повторится. Потом я вырос и узнал, что это был непедагогичный поступок, — но это случилось потом, а тогда я знал, что есть кто-то, любящий меня так сильно, что готов убить за меня.

И это потом я выяснил, что на свете существует очень много вещей, от которых он не может меня защитить.