Такая-сякая

Самое деятельное участие в преображении больных женщин принимала Таня. Она учила всяким косметическим премудростям, к ней приходили на консультацию из других палат. Однажды она намазала стареющим дамам гармональные усики осветляющим шампунем:

– Потерпите немного, усы обесцветятся и будут незаметны – я всегда так делаю.

Двадцать минут в палате стоял хохот, пока пышные белые пенистые усы не были смыты водой. Эмма, довольная признанием Таниных заслуг, подытожила:

– Она любит опекать.

Большой проблемой в больнице для Елены Леопольдовны оставались психологические запоры. Каждые два дня она слышала сочувственное:

– Ну, как – сходила?

Все давали советы, делились черносливом, чудо-таблетками. Но запор был в голове. Зиночка Калиновская говорила:

– Ленусик! Ты, главное, не спеши! Сядь, подумай, а лучше – возьми книжку, почитай.

– Ага, – а мужчины из палаты напротив скажут, чавой-то она зашла и пропала. Сразу догадаются, чем я там занимаюсь.

– Ну, хочешь – я с тобой пойду?

Зиночка была песней. Она недавно похоронила мужа, который незадолго до смерти перевез из украинской глубинки свою двоюродную парализованную тетку. И Зиночка, у которой отвалилась коленка и зашкаливало давление, страшно волновалась, как там без нее справляется с помощью соседей прикованная к постели старушка, фактически чужой ей человек. По этому поводу Женя гаденьким голосом сказала Елене Леопольдовне:

– Неужели ты думаешь, что она за так добро делает? Им в наследство дом от тетки достался. Понятно? А то все: Зиночка, Зиночка…

Как-то ночью Женя, которой никак не удавалось заснуть от изнывающей боли в суставе, спросила шепотом:

– Леопольдовна! Не спишь?

– Я засыпаю последней, как все утихомирятся.

– Что-то уже и таблетки не действуют. Не знаю, как ногу положить. Поговори со мной, пока боль не стихнет. Ты, что ли, немка?

– Да нет. Бабушка назвала отца в честь зверски убитого белогвардейцами революционера. Его вдова жила в доме родителей бабушки, когда ей было лет пятнадцать. И бабушка дала обет – если у нее когда-нибудь родится сын, то назовет его Леопольдом.

«Что-то в моем отчестве есть музыкальное», – подумала Елена Леопольдовна и стала фантазировать. Тогда уж лучше – Иоганн-Леопольдовна, или Иоганн-Себастьяновна, или Вольфганг-Амадеевна. Вспомнила, как ее семилетний сын сочинил пьесу, записал эту абракадабру на нотном листочке и поставил автограф: «Вольфганг-Амадей Флятченко».

***

Шестого марта в Институте намечался грандиозный концерт с участием самой Эдиты Пьехи. В палате делались последние приготовления: снимались бигуди, подкрашивались ресницы, мазались губы. Больные становились женщинами.

Концерт вела Илона Броневицкая. Оставленная на закуску Эдита Пьеха сообщила, что с удовольствием выступает на этой сцене, так как несколько лет назад врачи Института поставили ее на ноги. В сложившейся ситуации «гамбургский счет» отошел на второй план, и Елена Леопольдовна доброжелательно воспринимала исполняемые артистами номера. Заполненный калеками с костылями зал вызвал у нее ассоциации с фильмом «Три женщины». Там вышедшая в тираж стареющая певичка в исполнении Анны Маньяни, для которой и нашлась-то работа только на фронте, расфуфыренная, вынесла себя на сцену и… увидела в зале не бравых ухажеристых офицеров, а раненных в кровавых бинтах солдат. Дальше не пересказать – надо видеть лицо великой Анны Маньяни, – как сходит спесь с известной в прошлом певички, как начинает петь-плакать сердце матери, сестры, жены этих солдат, – ее сердце.

Эдита Пьеха безукоризненно спела свои хиты, в промежутках научая публику правильно аплодировать. После нее, слегка прихрамывая, вышел на сцену последний участник концерта, Станислав Громов. Елена Леопольдовна давно его заприметила. Он встречал артистов, подавал руку спускающимся со сцены женщинам, скорее был похож на распорядителя, чем на артиста.

Итак – вышел. Первое ощущение – «не наша дичь», словами Пастернака. Темно-серый ниже колен шелковый фрак с белым цветком на груди, длинные волосы стянуты резинкой. Свет в зале погас. Последнее, что видела Елена Леопольдовна, – выхваченное прожектором из темноты лицо артиста с закрытыми глазами. Грудным баритоном он запел знаменитую «My way» из репертуара Фрэнка Синатры и Элвиса Пресли.

И поплыло, и полетело… «Гамбургский счетчик» мгновенно отключился. Помните летящих над Витебском Шагала с Беллой? Вот так же утянул в выси душу Елены Леопольдовны неизвестный ей Станислав Громов. Это был «катарсис». Потрясение с последующим очищением.

Елена Леопольдовна не могла сдерживать такую бурю чувств. С кем поделиться? Цветаева признавалась, что она «начинена лирикой, как граната, – до разорватия». Подходящее сравнение. Слева с постным лицом сидела лифтерша Женя, справа – бухгалтер Зина. Им явно предыдущие номера понравились больше.

Однажды Елена Леопольдовна поделилась с сослуживцами впечатлениями от «Подростка» Достоевского. Через несколько дней она в общем разговоре услышала:

– Любой, кто говорит, что любит Достоевского, – или врет, или сумасшедший.