Такая женщина

Кира ехала домой. В голове шумело и даже слегка позванивало: ее бедная голова еще не привыкла к загадкам и ребусам… Может быть, в машине был не Вадим? Она не разглядела его в полумраке салона. Мог же он уступить машину на вечерок… Да, но он промелькнул тогда за кулисами! Хорошо, там был он, но кроме него в машине мог сидеть кто-то еще, какой-то любовник Жени… Предположим. Но если Вадим зашел за кулисы, то как он мог ее не видеть! Они с Женей были на сцене… а он ведь как раз и ждал Женю. То есть не он ждал, а Женин любовник, как там его зовут… Значит, Вадим ее видел! Но тогда выходит… И она начинала все сначала, глядя в окно на знакомые пейзажи, окутанные легкой вуалью белой ночи, и не замечая их. В квартиру она вошла уже окончательно запутавшись и ничего не соображая. Вадима дома не было. Он явился за полночь, позевывая, вошел в столовую и капризно поинтересовался:

— Почему это меня не встречают? Мне что — не рады?

— Не фиглярствуй, — сказала ему Кира. — Я все видела.

— Что — все? — между двумя зевками спросил Вадим.

— Тебя и Женю в нашей машине… скажешь «нет»?

— Скажу «да», — невозмутимо подтвердил он. — А где ты нас видела?

— На концерте в Пушкине.

— Ты была на этом концерте? — не поверил он. — Ты шутишь!

— Это неважно, важно другое…

— Что именно?

— Что делала эта… эта Женя в нашей машине?

— Ехала…

— Не фиглярствуй!

— Да просто я привез туда Алика — вот и все дела!

— Алика?

— Его, родимого… пристал: познакомь да познакомь! Что мне — жалко?

— Значит, в машине вас было трое… А почему ты не подошел? Я же видела тебя за кулисами!

— Но я-то тебя не видел.

— А что же она тебе не сказала… эта Женя?

— Это уж ты спроси у нее, — резонно заметил Вадим.

Кира понимала, что скорее всего он врет, но ее сбивал с толку его искренний тон; а он, видя ее растерянность, мгновенно поменял тактику и перешел от обороны к решительному наступлению.

— Черт возьми, я устал! — не давая ей опомниться, заявил он. — У тебя просто мания какая-то… Я устал, и мне надоело оправдываться: если бы у меня с ней что-то было, тогда другое дело, а так… меня убивает твоя несправедливость! Да, вот что самое обидное — не-спра-вед-ли-вость!

Не мог же он так притворяться! А если предположить, что мог… Кира не могла предположить такое, она подошла, прижалась пылающим лицом к его груди и попросила:

— Прости, я и сама не знаю, что со мной происходит… прости, ну прости, пожалуйста.

Ночью они помирились. Их ночи… стоило ей ощутить его рядом, и она была счастлива: для Киры формула счастья в те годы была простой — чувствовать его рядом. Они помирились, и Вадим простил ее. Но сна не было… Кира лежала головой у него на груди и думала.

Наверное, она в отца. Мать рассказывала, что отец постоянно ревновал ее, просто изводил своей маниакальной ревностью.

— Доходило до анекдота, — вспоминала мать. — Придешь домой в хорошем настроении — ага, значит, состоялось! А если, наоборот, в плохом — ну значит, сорвалось! Настоящий маньяк…

— Что — ни с того ни с сего? — поражалась Кира. — Прямо на ровном месте?

— Посмотри туда, — мать показывала на свой портрет. — Как по-твоему, могла я удержаться на «ровном месте» — с моей-то красотой?

— Тогда почему же отец маньяк… если не могла?

— Твой отец видел, кого брал в жены… А красота имеет свои права!

Наверное, отец этого не понимал, и Кира привычно пожалела отца: она жалела его уже за тот раздраженный тон, в котором мать говорила о нем.

Отец умер, когда ей было восемь лет, она тогда училась во втором классе школы-десятилетки при Ленинградской консерватории. Искупался в Неве в начале сентября и схватил двустороннее воспаление легких: закалял свое слабое здоровье — так и не закалил, не успел. Мать до сих пор не могла простить отцу его «нелепой смерти».

— Все и всегда хотел делать по-своему, упрям был патологически. Вот и доупрямился! — возмущалась она.

А Кира, зная свою мать, сильно подозревала, что все «патологическое упрямство» отца сводилось к тому, что он просто пытался оставаться самим собой.

Она на удивление плохо помнила его и сердилась на себя за это: все-таки восемь лет — не младенческий возраст, могла бы запомнить лучше… А так, вспоминая, видела высокую поджарую фигуру, раннюю лысину и веселые белые зубы; еще — слышала тихий музыкальный свист. По утрам, собираясь в академию, отец насвистывал — и это тоже почему-то раздражало мать.

— Делал зарядку под свист, одевался и свистел… чуть ли не завтракал, заливаясь свистом, — без улыбки рассказывала она.