Такие люди были раньше

— Как вам моя последняя статья о вашей пьесе? — спросил его Голдин.

— В целом неплохо, — ответил драматург, — но вы там слегка перегибаете. Публику настораживает, когда все слишком хорошо. Не повредит, если вы намекнете… Понимаете?

И «звезды» в последнее время начали относиться к нему с холодком. Борис уже забыл, когда артист угощал его сигарой. Голдину сигара как собаке пятая нога, он сигареты курит, а от сигар у него с первой затяжки голова кружится, но сигара — это признак, что с ним считаются. И примадонна стала с ним явно холодней. Почти не улыбается при встрече, и ее рукопожатие совсем не то, что раньше. Бросит пару слов и тут же пытается от него отделаться, даже не извинившись за свое неглиже, чего прежде не бывало.

А сколько он ее нахваливал! С Эстер-Рохл Каминской[139]сравнивал, с Сарой Бернар и другими ярчайшими звездами мировой сцены. Теперь Борис ясно понял, что переборщил с похвалами. Вот живой пример, мистер Путерман, критик из другой газеты. В каждой статье издевается над актерами, пишет не стесняясь, что театр превратился в балаган, где только пляшут да кривляются, но именно он, этот Путерман, у театральной братии в любимчиках. С примадонной под ручку ходит, она его дружески по щеке похлопывает, и с драматургом — не разлей вода.

И Голдин решает, что пора уже начинать говорить правду. Пора вернуть себе прежнюю репутацию. А тут, на его счастье, новая пьеса, о которой надо писать статью, оказалась такой, что ее сам бог велел в клочья порвать… Голдин садится за письменный стол и потирает руки, как человек, приступающий к хорошему, важному делу.

1915

После оперы

Сестры пришли из оперы очень довольные, в превосходном настроении. Младшая, Белла, не могла скрыть своих чувств и с порога бросилась к маме, которая уже постелила дочерям-кормилицам постели и приготовила скромный ужин:

— Мамочка! Как он пел!

— Правда хорошо пел? — с улыбкой спросила мать у старшей дочери.

— О, йес! Прекрасно! — Старшая, Фрида, держалась спокойнее, но ей явно тоже очень понравилось.

— Вот и замечательно! — обрадовалась мать. — А то ведь билеты такие дорогие…

— И вовсе не дорогие, мама! — запротестовала Белла. — Я бы весь свой вейджес[140] отдала, чтобы один раз его увидеть… Вернее, один раз услышать…

— Не выкручивайся! — засмеялась Фрида. — Ты хотела сказать именно «увидеть». Мама, она в него влюбилась.

— Да и на здоровье! — добродушно отозвалась мать, которая во всем потакала младшей дочери. — Может, он еврей…

— Нет, мама, — разоблачила Фрида сестру. — Он гой, итальянец. Она влюбилась в гоя. — И вроде бы в шутку уточнила: — Белла, это так?

— Да, — улыбнулась Белла. — Но как же он поет! — И, пропев запомнившуюся фразу из арии, добавила: — Фрида в него еще сильнее влюблена, чем я. Просто ей стыдно.

— Кому, мне стыдно? Еще чего! — вспыхнула Фрида. — Ничуть я не влюблена.

Мать не ответила. С нежностью посмотрела на дочерей и задумалась.

Они сразу поняли, что она о чем-то вспоминает. Уж они-то знают свою маму.

— Мама, а ты никогда не испытывала таких чувств? — с участием спросила Белла, когда они сели ужинать.

— Где уж мне! — Мать смутилась, промокнула губы передником. — У нас в местечке оперы не было.

— Скучно было, наверно? — посочувствовала Фрида.

— Скучно? Да нет, почему же? Зато другие вещи были…

Мать осеклась на полуслове. Сестры переглянулись. Видно, что мама хочет о чем-то рассказать, но не решается. Белла и Фрида были очень привязаны к старой матери, и, конечно, им хотелось получить привет из ее далекой молодости.

— Мама, — Белла оказалась смелее сестры, — у вас ведь не было того, что у нас тут, в большом мире…

Мать сомневалась: рассказать или нет? Излить душу, в которой хранится так много тайн, или унести их с собой в могилу?

Дочери пристально смотрели на нее, будто гипнотизировали. Она опустила глаза и улыбнулась странной, смущенной улыбкой.

— Доедайте-ка лучше и идите спать. — Нет, она не могла решиться.

Младшая дочь обняла ее и попыталась разговорить:

— Мам, ну расскажи, как вы раньше жили. Я так люблю, когда ты рассказываешь!

— Да что рассказывать-то? — Мать наконец-то набралась храбрости. — Там, дома, у нас ни оперы не было, ни концертов, а если бы и были, родители нас ни за что туда не пустили бы. Вам лучше, чем нам. Но все-таки не сказать, что мы совсем ничего не знали…

Она замолчала, но хитрая Белла знала, что мама уже захвачена воспоминаниями, и только смотрела ей в глаза.