Такие люди были раньше

Отец, вообще-то человек очень добрый, не спешил протянуть мне фотографию. Слишком ценная вещь, чтобы дать вот так сразу. Приходилось просить снова.

Но он все равно не давал, и приходилось вмешиваться маме:

— Дай ему посмотреть. Не съест он ее…

Лишь тогда отец, проверив, чистые ли у меня руки и напомнив, чтобы я осторожно держал фотографию за края, а не ощупывал пальцами, доверял мне портрет черниговского подрядчика.

Я смотрел на его лицо со священным трепетом. Шутка ли сказать, человек живет где-то далеко-далеко, а я держу в руках его изображение. Вот он, здесь, даже в шляпе и клетчатых брюках.

Но отец не позволял мне вволю наиграться с фотографией. Она была ему слишком дорога. и, проворчав: «Хватит!», он отбирал ее у меня и надолго прятал среди самых нужных бумаг.

Еще мне выпадал случай увидеть фотографию, когда я болел. Больному ребенку невозможно отказать, ему даже варенье понемножку дают. А если болезнь такая тяжелая, что нужно банку варенья с чердака доставать, то нужно и с черниговским подрядчиком позволить поиграть. Только умоляют, чтобы не порвал. Ребенок капризным становится, когда болеет.

Фотография служила показателем, насколько тяжело ребенок болен. Если он рад фотографии, значит, ничего опасного, но если, не дай бог, он от нее отказывается, то дело серьезно. Не хочет даже фотографию, с которой сам отец любит поиграть! Нужно срочно посылать за лекарем Довидом!

— Вы только послушайте! — объясняла ему мама. — Портрет мальчику даем, а он не хочет! Как вы считаете, реб Довид? Опасно?

И реб Довид, непревзойденный целитель, сам пытался дать ребенку «портрет» и, убедившись, что он и правда его не берет, ставил диагноз:

— У него жар.

В смысле, у ребенка, а не у подрядчика на портрете.

*

— Вот так, друзья, — закончил бледный еврейский интеллигент повествование о своем детстве, — единственная у нас в доме картина, представлявшая собой фотографию человека в шляпе и клетчатых брюках, удовлетворяла нашу тягу к прекрасному. Как же мы вдруг стали такими великими знатоками, чтобы смотреть на настоящие произведения искусства одним глазом через пальцы, сложенные трубочкой?

Мы можем любить живопись, но тихо, скромно. К чему эта показуха? Терпеть не могу!

Гости немного обиделись, но никто не возразил. Все молчали, будто чувствуя какую-то вину.

1916

Анекдот

Гирш был человек замкнутый, разговоров не любил, неспроста знакомые и родные прозвали его Молчуном. Но он не обижался на это прозвище, наоборот, даже немного им гордился. «Ну, пускай Молчун, — думал Гирш. — Не то что они, болтуны».

Он занимался торговлей и сделки заключал тоже без лишних разговоров, почти молча.

Выпал, например, случай купить небольшой лесок. Приезжают маклеры, наперебой расхваливают место, помещика, деревья. Гирш сидит, слушает и молчит. Наконец, когда маклеры уже все рассказали и про помещика, и про место, и про деревья и пошли по второму кругу, Гирш машет рукой. Это значит: хватит болтать, все ясно!

— Поедете посмотреть, реб Гирш?

Он еле заметно кивает.

С помещиком он немного разговорчивее. Тут уже нельзя только головой кивать. Надо отвечать «да» или «нет» и иногда еще добавлять титул «вельможный пан».

Улыбался он тоже редко, очень редко. Только если за товар, который он собирался купить, требовали чересчур высокую плату, Гирш, вместо того чтобы торговаться, молча улыбался. Другой спорил бы, кипятился, но улыбка действует гораздо сильнее, и продавец вскоре снижал цену. Если Гирш считал, что она все равно слишком высока, он продолжал улыбаться, но уже не так широко, а лишь чуть заметно, и в конце концов добивался своего. Тогда он становился серьезен, кивал и доставал из кармана наличные.

По вечерам приходили гости. Дом у Гирша большой, просторный. На столе стоял начищенный до блеска самовар, и все наливали себе в стакан кипяток, а потом добавляли заварку из чайника. Гиршу наливала чай иногда жена, красивая, дородная женщина, иногда кто-нибудь из дочерей или невесток. У него были и дочери, и сыновья, позже появились зятья, невестки и внуки.

В такие вечера Гирш, как гостеприимный хозяин, вынужден был становиться разговорчивее. Это давалось ему нелегко. О чем с ними разговаривать? О том, что мороз на улице? Чушь! Об этом успел подробно рассказать высокий, худощавый молодой человек, который пьет уже восьмой стакан чаю. Может, Гирш должен взять на колени трехлетнюю внучку? Нет, не стоит, а то слишком удивятся. Он ее только по головке погладит, как все уже таращат глаза от изумления.

Так, в размышлениях, что делать и о чем говорить с этими людьми, гостями и домочадцами, проходит весь вечер. Гирш всего пять слов сказал, он считал: один раз «да», один раз «нет», один раз «неплохо» и два раза «ну».

Но он не раскаивается в своей неразговорчивости. Наоборот, она доставляет ему удовольствие. Он не хочет выглядеть глупо, как они. Чего зря воздух сотрясать? Тьфу!..

*