Такое взрослое детство

Наюмов со своей семьей приехал в Куренево из-под Ирбита не с самых первых дней, как наши, а немного спустя. Потому что на Урале попозже раскулачивали и высылали. Наюмова, бывшего кулака, председателем колхоза в Куренево посоветовал район. Ему под тридцать пять было — старше Белогурского, высокий, стройный, всегда сдержанный. Повезло куреневцам на председателя колхоза — грамотным, хозяйственным и требовательным человеком был Василий Алексеевич Наюмов. Не любил говорунов и сам больше молчал, задумчивым ходил. Но разговаривал приветливо, обходительно. Все знали, что в гражданскую он на Перекопе был ранен в бою с белогвардейцами. Это еще выше поднимало его авторитет.

Белогурский и Наюмов сразу оказались в одной «упряжке». Только «коренником» был Белогурский. Судьба куреневцев во многом находилась в руках этих двух человек. Оба, видно, сознавали это и добросовестно тянули нелегкий воз.

Белогурский хоть и моложе был Наюмова, а еще грамотнее и строже. Может, ему строже и полагалось быть? Ведь староста. С него спрос за каждого, за порядок в поселке и за дела колхоза.

На втором году жизни в Куренево Белогурский похоронил отца. Его отец первым обживал куреневское кладбище, поселяясь там навеки. Болел он до этого — застудился.

БОЛЬШИЕ ГАРИ

Говорили, что это Наюмов со ссыльным Векшиновым, заядлым охотником из уральцев, еще по осени те горельники осмотрели и назвали их Большими гарями. Большими, потому что где-то еще и Малые гари нашли.

Наш отец тоже ушел корчевать Большие гари. Еще снег там не сошел, а работа кипела от темна до темна, споро. Пластались там более двухсот мужиков, чумазых от угольной пыли. Стаскивали в костры валежник, корчевали податливые старые пни. Крепкие пни не трогали, потому что у них корни еще прочные были, много времени требовали, чтобы возиться с ними. А времени в запасе оставалось в обрез — солнце все теплее грело, торопило весну. Обдует, чуть обсушит землю — пахать, сеять надо. Решили пока обходить такие пни, подальше опахивать их, чтобы плуги не ломать и лошадей не надсаживать.

Ночевали у костров. Бывало, проснувшись утром, снег с одеял стряхивали. А то от искры загоралось одеяло или одежда у кого. Спать-то негде было. Только повариха Настя Кроль располагалась под навесиком. Мужики между делом над кухонным котлом собрали его: четыре столба и крыша из старого лубья. Под этой крышей возле котла и ночевала Настя. На Большие гари она сама попросилась — на людях всегда легче вдове. Да и детям лишний раз принести чего-нибудь из съестного хотелось. Время-то голодное стояло. Пожить с детьми в поселке, присмотреть за ними, пока на гарях отсеются, попросила соседку, хорошо знакомую старушку… Поварничать на гарях было совсем нехитрым для Насти делом, потому что каждый день одно и то же — заваруха из гороховой муки и на завтрак, и на ужин. Ели ее не досыта, по норме.

Настя Кроль жила с нами по соседству — через огород. Она частенько зимними вечерами приходила к нам посидеть с работой. То заплаты на штаны детям пришивает, то рукавички шьет им из плотной материи, то шаль теплую распустит и вяжет из тех ниток носки обоим. А то и так зайдет: посоветоваться с матерью, попросить чего.

О Гнате, муже своем, она ничего не знала. Еще когда поселка не было, когда они в Галкино жили, писали ей родные, что Гнат Кроль появлялся в своих местах вроде за золотом, но золото уже милиция нашла. Его ловили, но ушел, отстреливаясь.

Не видела Настя светлой жизни в замужестве за Кролем. Мы со Славкой хорошо это знали — не раз слушали ее, лежа на полатях вечерами. Потому взял ее из бедной семьи богатый и намного старше ее Гнат Кроль, что работящей славилась на всю деревню — как раз для его хуторского хозяйства подходила.

— Так и жила я, хуже, чем работница, у Гната Кроля. С первых дней моду взял руки на меня поднимать; за то, что отцу муки отвезла, чересседельником отходил, — рассказывала Настя нашей матери. — Уже второго в животе носила, а он на меня с кулаком. Тут я не стерпела, схватила кочергу да и пошла на него: «Ты, ирод, на кого руку поднял?! На жену с дитем в животе, антихристова твоя морда?! Сколько я буду терпеть?! Нет уже терпения моего — кончилось!»

— Правильно сделала, что с кочергой на него, — одобрила наша мать. — Им только дай потачку, потом не рада будешь. Ну и как, испугался, отстал?

— А я ему на полном серьезе: «Еще хоть раз ударишь — вот этими руками насмерть порешу. Запомни это», — ответила Настя, загрубелые руки которой больше походили на мужские, чем на женские.

Нам со Славкой было жалко Настю и страшно делалось от ее слов. Наши родители даже словом худым друг друга не обзывали, не то чтобы руки поднимать.