Такое взрослое детство

Вынутая из воды, она заиграла в руках отца так звучно и послушно, что казалось: в ней сидела какая-то непонятная музыкальная сила и не отец, а она трубила на всю тайгу. Резкие, неудержимые звуки неслись гордой песней пастуха и неизвестно, где затихали.

Труба внесла перемену в нашу однообразную пастушью жизнь. Утрами меня уже не надо было долго будить, вставал сразу — манила труба. Само собой, первые дни не обходилось без конфликтов — нам обоим хотелось носить трубу, а была она одна. Но я младший — уступать приходилось мне, труба почти все дни была у Коли. Однако вмешался отец и поломал эту несправедливость, мы стали носить ее поочередно: день Коля, день я. Но когда долго поблизости не оказывалось воды, труба высыхала, становилась менее послушной, а то и вовсе не пела, а только сипела. Труба воду любила. На ночь мы ее в корыто с водой опускали. От этого она утрами здорово звучно играла.

Коровы трубе доверились как-то сразу. Она стала нашей надежной помощницей. Отставшие буренки охотно отзывались на нее и спешили догнать стадо, а передние, только услышав, меняли направление всему стаду. Заметив это, отец все же запретил нам трубить на пастбище попусту, без повода. «Нельзя баламутить стадо, издеваться над доверчивостью коров», — строго предупредил он нас обоих.

Тогда мы отводили душу под вечер, когда бокастое стадо не спеша, самодовольно двигалось домой, и утром на рассвете, когда трубили сбор. Выйдешь за калитку, затрубишь на весь поселок и видишь, как бабы враз, дружно выпускают на улицу своих уже подоенных коров, повеселевших от голоса трубы. А под вечер, заслышав нашу трубу, хозяйки спешат встретить стадо, колхозные доярки готовятся к дойке. Само собой, от мальчишек отбоя не было — дай им потрубить. Они дули в трубу, а она молчала. Непросто заставить ее петь. Надо не просто дуть, а, тесно прижав плотно стиснутый край губ к срезу мундштука, напором выталкивать в трубу воздух сплющенным кончиком языка.

Увлечение наше часто приводило к тому, что из моего лаптя торчал и болтался конец портянки, а то вовсе и пальцы выглядывали. Лапти прохудятся, а плести некогда — труба мешает. Плести лапти надо было часто, потому что они лыковые и недели не выдерживали, хоть и подплет двойной по подошве сделаешь. Плести их научил отец. Он и правило завел: себе каждый сам плетет. Да еще чтобы про запас наплести, пока лыко снимается, пока сочное оно. Ближе к осени не станет сниматься, присыхать к дереву начнет.

Вот и плетешь их целыми днями в сочную пору. Следовало же и на зиму напасти, чтобы в школу было в чем ходить. Плетешь и нанизываешь их на пояс, как охотник уток. Муторным и вовсе неинтересным делом это было. Да еще когда труба рядом лежала. К тому же на ходу лапоть не сплетешь. Для этого сидеть или стоять надо, а коровы все идут и идут. Им ведь лапти не нужны. В мокрядь же и вовсе невыносимо плести — мокрое лыко, как налим, склизкое. Но хоть и ходили в дырявых лаптях, а с трубой не расставались в любую погоду и каждый раз с нетерпением ждали вечера, чтобы вдоволь наиграться. Трубишь во всю грудь, а тебе лес со всех сторон откликается. Чья очередь была на трубу, тот шел домой в голове стада и трубил до самого поселка.

В тот день под вечер впереди шел Коля, а мы с отцом двигались сбоку. Когда до озера осталось рукой подать, рядом в перелеске хлопнул тупой ружейный выстрел и покатился негулким эхом. На наших глазах над задними коровами появилось и повисло облачко из белесого дыма. Мы с отцом замерли от такой неожиданности. Кто выстрелил, если в поселке ни одного ружья не водилось? Строго запрещалось ссыльным ружья держать, письменно предписывалось. Да и но кому можно было стрелять, если уже, пожалуй, в лесном предвечернем мраке и мушку на стволе не поймать?

Отец сказал, чтобы я шел за стадом домой, а сам направился к тому облачку дыма. Оно уже расползалось и смешивалось с начинавшимся под деревьями туманом. Я шел за коровами к дому, а сам переживал, боялся за отца: может, там кто корову убил на мясо, а отец подойдет и помешает, его убить могут. Я шел и все оглядывался: нет ли отца? Скоро он догнал, сказал, что никого не видел.

Но это неправда была — он обманул нас. Сам же после нам признался, что это охотники братья Скворцовы из Фунтусово сохатого тогда завалили. В нашем стаде в поскотине, совсем рядом с поселком выследили. Может, пасся с коровами. Отец говорил, что Скворцовы ни зимой, ни летом без мяса не жили, даже в самую жару. Убьют лося — и младший Василий тут же спешит домой за подводой, а Иван свежует. Подтащат к месту, куда подъехать можно, побросают мясо в телегу — и айда домой. Дома изрубят на куски помельче, и что в ледник, а что родне, близким раздадут.