Такое взрослое детство

— Ты не выдашь. Ваше дело лесное… И не кулаки мы теперь, а колхозники, трудпереселенцы, распроязви их в душу!.. Все шиворот-навыворот пошло. А тут еще старость наползает, замечаю: легкие дырявыми мехами сипят, а сердце ровно молот кузнечный лупит, бывает.

— К старости, наверно, всегда так.

— А ведь я и молодым, ладным был. И с девками гулял, и делал, что хотел, и жил, как глянулось мне. Пороблено, но и погулено до колхозов-то. Было на что и погулять. Хозяйство такое держал, что другому колхозишку и не приснится. В летнюю пору до пяти работников доходило. А два круглый год. Теперь же власть так зажала, так придушила, что и рта не раскрой, и какой камень был за пазухой, выкинь, а то забарабанют. Только лесом и отвожу душу, мать их растакую!

— Зачем при ребенке материшься? — одернул его отец. — А насчет прижиму от власти я с тобой не согласен. Не будешь лишнее болтать да изворачиваться — никто тебя и не тронет. Вот я летом пасу, зимой скотником, как положено крестьянину, и никаких прижимок еще не испытал на себе, ни одной. Может, и у меня душа еще болит от раскулачки и высылки, а что сделаешь? Ну залезь на крышу и кричи на весь поселок, что тяжко тебе, что добра забранного жалко — все равно не поможет… Обтерпится с годами и все уляжется — жить-то охота.

— Тебе хорошо говорить — ты нос по ветру держишь. А я не могу так — не ко двору мне артель твоя! — почти кричал носатый Дырин и буравил отца острыми, злыми зрачками. — Рубанули под самый корень, язви их, ободрали, ровно липу на мочало, выслали, пихнули в колхоз, и ты же не моги им супротив слова сказать. Разрази меня молния с громом, ежели мы тут с голоду не передохнем, — проголодь по пятам так и ходит… В Америку сбежать бы. Там, бают, житье сладкое и свобода полная.

— Не скажи. Из соседнего с нашим хутора Ермалицкий ездил в Америку да обратно драпанул. Там, говорит, сладость эта да права у того только, у кого деньги большие, — пояснил отец. — А что проголодь, дак ничего не сделаешь, голод по всей стране прополз, даже в черноземных краях, говорят, люди деревнями мрут. Нам вроде радоваться надо, что от голода не опухнешь, если подмешивать что. К зиме на трудодни получим ладно. Мешки готовь, Парфен Лукич.

— Рассудила боль по пузу вдоль, сосновая голова — держи карман! Так тебе и отвалят на трудодни, — перебил Дырин.

— Люди добрые вести с Больших гарей несут: пшеница там — колос в колос, урожай хороший.

— Первая ласточка весну не делает, в народе сказывают, — непонятно мне сказал Дырин, поскоблил кривым, шершавым пальцем плотный мох на колодине, подтянул голенища черных от дегтя сапог, взял в руку ружье. — Всю жизнь исперепутали, ровно ласка гриву мерина… И видать, никому уже ее не распутать. Ни богу, ни черту.

Послышался далекий звон боталов, мычание Розы, потерявшей отца. Он ответил ей протяжно-звучно: «О-о-о-о-о-о-о!» Дырин поднялся с колодины, провел рукой по заплатанному заду, закинул на плечо ружье.

— Ну, поговорили по душам, да и пойду я, — сказал он спокойно и беззаботно, сдвинув фуражку на широкий затылок. — А вы не видели меня: не был я тут, да и ружья у меня нетука… Ведь ваше дело лесное, кажинный день в лесу… И тебе, и парням твоим как всем жить охота, поди. Оно ведь всяко может случиться, не ровен час…

— Пугать бы не надо, Дырин. Все под одним небом по ухабам ходим, — тоже спокойно ответил отец, отложил лапоть и посмотрел углежогу в глаза. — Неужели твоя рука может подняться на моих парней? Не верю.

— Не про себя я, не подумай. В лесу всякие люди могут бродить… А береженого и бог бережет, — с намеком ответил Дырин, ядовито улыбнулся и зашагал в густой осинник. Он ушел, а мне все еще было страшно от его слов, от холодного и цепкого взгляда.

С того дня, после намека Дырина, наш отец помрачнел, снова неразговорчивым стал, как тогда из-за пропавшей колхозной телки. Было отчего мрачнеть: кто-нибудь проболтается, что Дырин с ружьем ходит по лесу, а он подумает — пастухи выдали. А наше дело и вправду лесное: из-за дерева саданет ножом, да хоть чем — и прощай жизнь.

ЛОВУШКИ НА ГЛУХАРЕЙ

Куреневцы с нетерпением ждали, когда начнется жатва. Не пугало, что хлеб придется убирать только руками. Наоборот даже: когда заговорили, что следует пустить новую жатку, колхозники неодобрительно зашумели. Куда ее, если на всех полях пни да коренья? Только хлеб изводить, чище, чем серпом, ничем не собрать. В каждой семье ждали под стрехой один-два серпа и литовка, переделанная для косьбы хлебов. Серпов и колхозные кузнецы понаделали про запас. Выйти в поле убирать хотелось всем: от малого до стариков. Шуточное ли дело, такого урожая дождались.