Такое взрослое детство

Дожди зачастили. Да так надоели, что глаза бы мои их не видели. Утрами прохладно становилось. Лес так промок, что я уже смело разводил костры и совал настывшие ноги в огонь вместе с лаптями. Моим любимым местом стал тот длинный и высокий мыс у Большого омута, с которого медведь корягу бросил. Там на отаве я больше и обитал с телятами в ту осень.

Туда меня еще тянули огоньками горевшие сладкие ягоды шиповника, крупные, как слива. В Ивкине такие нигде больше не росли.

А брусники уродило — лопатой греби. Присядешь, обшморгнешь две-три грозди — и полная горсть. Грозди выбираешь потемнее да покрупнее. Две-три горсти съел — и больше не надо, насытился на полдня. Потому что под ногами красным-красно и конца-краю ей нет. Другой раз даже лапти за день покраснеют от брусничного сока. Не будешь же выбирать куда ступать, где обойти ягоду, если она сплошь всю гриву облепила. Никто и не приходил за ней сюда — вся пропадала. Много ли птица ее съест? А уж для птиц, для глухаря — настоящее раздолье с кормом было, хоть весь день в бруснике сиди… И грибов всяких съедобных — хоть косой коси. Но не манили они нас. В голодное время столько их во всяких видах переели, что от одного их вида неловко в животе делалось.

Отец, видать, заметил мою остуду к Ивкино и смилостивился: отпустил в Таборы на десять дней раньше. А меня и вправду тоска заела — тянула школа и друзья. Я уже разведал лес за рекой и понял, как от нас к бараку на Кривом озере попасть по сухой гриве. Местами даже затески на деревьях сделал для приметы. Мне ведь резону не было добираться до Кривого прошлогодним путем, через болото. От Ивкино нисколько не дальше, и все по сухим местам. Да и заночевать лучше у отца, чем в бараке на Кривом.

В последний день телят я пригнал чуть пораньше, потому что с полудня пошел сильный, холодный дождь, промочил меня до костей. Береста уже не снималась, давно присохла к телу дерева, а у костра долго не задержишься — осенью телята как чумовые носятся по лесу в поисках травы, которая посочнее. Старую, пожелтевшую, им уже не надо.

У двери избушки мирно лежали калачами две сибирские лайки, а на лавке сидел знакомый мне охотник из Фунтусово Иван Скворцов. Он уже затопил печку смольем и в тепле поджидал нас. Отец появился следом за мной, они оба обрадовались встрече, приветливо поздоровались.

Скворцов сказал, что заночует у нас; они с братом Василием прошли по Емельяшевке, посмотрели, как белке живется, много ли будет ее в эту зиму, и попутно мясо раздобыли. В кедровой согре выше нашей избушки собаки обложили небольшого медведя. Убили его. Василий ушел домой за подводой под мясо, а он медведя освежевал, мясо подвесил и, как дождь пошел, к нам в избушку направился. Утром сюда подъедет Василий, и они отправятся за медвежатиной. Он выложил на стол большущий кусок медвежьего мяса и сказал:

— На-ка. Что сварим, остальное себе заберите.

— За что так много? — удивился отец. — Неловко так брать.

— Не обидь — возьми… Разве дают только за что-то?.. Не в обиду будь сказано, ты не ладно сбуровил, по-кулацки.

— А я теперь снова, как кулак, разбогател, — засмеялся громко отец. — Хлеба столько имею, что другому и во сне не приснится. Две коровы, овечек держу, к зиме кабанов пудов на восемь заколю — хоть снова раскулачивай дак так же. Зачем было выселять, спрашивается?

— А чтобы тамошнему колхозу не мешал, воду не мутил. Неуж не знаешь, по что сослали?

— Да как не знаю… А и в самом деле мутил бы, пожалуй… — ответил отец Скворцову, разрезая мякоть медвежатины на мелкие кусочки и бросая их в миску с водой, которая становилась розовой.

— А стал бы снова единоличником, если бы разрешили?

— Не раз думал про это… Пожалуй, не стал бы. Испортил меня колхоз: всего и заботы, что скотину пасти да сено зимой возить, а хлеба семьей заработал — на два года хватит. В счет этого года еще и фунта хлеба не получал в колхозе, а тоже не меньше прошлогоднего причтется. Куда мне столько? Продам — деньги заведутся. Семью обуть, одеть надо, а с деньгами совсем тоще. Вот и сено лишнее на продажу поставил. Поспрашивай в деревне, может, надо кому? Возов восемь могу продать, не меньше, — увлеченно говорил отец, примечая, что Скворцов внимательно слушает его. — Нет, в колхозе крестьянину намного сподручнее, сообща все делается, по-грамотному и, главное, пуп не надорвешь. Только бы уже не трогали больше, не переселяли бы никуда — намотались, хлебнули лиха. А на одном месте и камень обрастает, известно. Я согласен бы здесь, в Ивкино, дом свой поставить и, как на хуторе, жить семьей, но чтобы от колхоза только, не единоличником. Единоличником какая мне корысть?

— Губа не дура у тебя, — улыбнувшись сказал Скворцов, развешивая у печки портянки. — Тут бы скотину свою развел, огородище, а налогов никаких — колхозник, да еще переселенец, мол… Пошто сына в школу не сдашь? — круто переменил разговор охотник, повернув ко мне строгое, скуластое лицо. — Дети у тебя ровно мураши старательные. Поди, загонял?