Такое взрослое детство

Лето подходило к концу. В этот раз отец решил меня не на месяц из-за трудодней задержать, а всего на одну неделю. Обрадовался я. Но случилось такое, что я с великой радостью остался бы на месяц: отец за три буханки хлеба выменял ружье, старую берданку, у кого-то из жителей соседней деревни Чулино. К ружью принес пять пустых гильз, два флакона пороха, спичечную коробку капсюлей и самую малость дроби. Показал мне ружье в лесу и наказал: только никому ни слова, иначе — беды не оберемся. Он показал, как стрелять, как целиться, и отдал мне заряженную берданку.

— Только попусту не хлопай. В рябчика, в глухаря, в утку стреляй в сидячих. Влет тебе не попасть еще, — наставлял он.

— А если увидит кто с ружьем, что говорить?

— Скажи, на дороге нашел. Отец, мол, не знает ничего — в лесу от него прячу.

Для меня в тот день мир стал совсем другим. Я мог только мечтать о таком счастье, а оно вот, в руках. И не беда, что запрещается держать оружие ссыльным, — никому не покажу, не скажу, и все ладно будет… Таскал я ту берданку с таким удовольствием, что даже утрами меня не приходилось будить — сам вскакивал. Протаскаю день, а как гнать стадо к избушке — под кору у колодины спрячу, где отец указал, или в дупло в гнилой осине. А боровая птица не попадалась, видно, телята своими боталами отпугивали.

Но однажды выводок рябчиков вспорхнул перед носом и расселся на кусту рябины. Я прицелился: бух в одного, а они все сидят — не пуганные выстрелами. Я еще раз — все улетели. Вспомнилась местная шутка: «Попал, да мимо, убил, да улетела». Обидно стало — не умею целиться… А секрет простой оказался. Дроби-то у отца было кот наплакал, а пороха хватало. Он сыпал его в патрон не жалея, как положено, а дробь жалел, чуточку сыпал. Вот и разносило ее в разные стороны, никакой кучности. Поняв, в чем дело, отец изрубил на мелкие кусочки гвозди и добавил их к дроби, хотя и знал, что исцарапают они все зеркало ствола. А что было делать, если лишней дроби даже у охотников Скворцовых не водилось. Бедно было с охотничьим провиантом в ту пору.

Потеряв надежду подстрелить кого-нибудь из боровой птицы, я под вечер, закрыв в загоне телят, поспешил за реку на старицу у Малого омута. Еще издали увидел на ней селезня и утку, они держались на воде на одном месте, рядышком. Подкрался кошкой поближе, прицелился, лежа, в селезня и нажал на спуск. Выстрел прокатился по всей тайге, дымом заволокло старицу… А как расползся дым, я увидел на воде неподвижного селезня животом вверх. От волнения и радости меня дрожь взяла. Разулся, разделся и побрел в старицу, раздвигая осоку. Доплыл до селезня, схватил его — и обратно к берегу. На берегу поджилки затряслись, еле ногой в штанину попал. На животе краснела длинная кровяная полоса — травой живот в старице порезал.

Вытер кровь, оделся, прихватил селезня и понес ружье спрятать где-нибудь, а рябчик фыр-р-р-р-р с одного дерева на другое в вершину. Я прицелился в сидячего наугад, не веря в удачу — темно в лесу становилось, мушку еле-еле видно. Выстрелил, а рябчик прошабарчал по сучьям и шлеп под ноги… Я от радости и вовсе места не находил. Шутка сказать: селезня и рябчика нес отцу. Переехал реку, загнув рябчику голову под крыло, сунул его через прореху в штанину, а селезня спрятал в лодке под сиденье. Это на случай, если кто появился у нашей избушки и слышал выстрелы. Пусть видит, что я не только без ружья, а и без добычи — не я стрелял в лесу.

Как ни хорошо, а в школу надо было идти. За день раньше отец отпустил меня домой собраться, в бане помыться.

Дома переночевал, после полудня отправился с котомкой в Ивкино, чтобы рано утром выйти в Таборы мимо Кривого озера. В котомке я нес голенище от сапога, из которого решил сшить сумку под книги и тетради. Голенища уже не один год на чердаке валялись — головок-то не достать было, чтобы сапоги сшить.

Отец с телятами уже из леса пришел, когда я заявился. Он тут же собрался и домой на ночь ушел. Сказал, что за продуктами, придет утром рано, чтобы я ждал его и телят на пастбище до его прихода не выпускал.

Оставшись в избушке один, я, не откладывая дело в долгий ящик, сразу зажег коптилку и начал кроить сумку. Дратва и шило у нас всегда водились на полке над окнами во всю длину стены. Дело пошло споро, и я решил не ложиться спать, пока не сошью. Многие в школу с самодельными кожаными сумками ходили, а мы, куреневские, вечно в руках таскали книги и тетради. Мать нам с Колей двумя годами раньше сшила сумки из старых холстин, но мы ни разу не пользовали их — стыдно было, ровно пастух какой с торбой или нищий. Это когда в младших классах учились, на такую сумку внимание не обращали, все равно было, а с пятого класса мы себя уже большими считали, даже на девчат поглядывали. Попробуй напяль на кого холщовую сумку — со стыда сгорит.