Такой я была

Я стою у входа в фудкорт. Специально пришла пораньше в знак примирения с Марой и как в доказательство того, что готова пойти даже в торговый центр, если это так для нее важно. Сажусь на край большого цементного цветочного горшка у выхода и закуриваю. Поднося сигарету к губам, замечаю, что рука дрожит. Я на пределе. Нервничаю. Перекладываю сигарету в другую руку, но та трясется так сильно, что сигарета падает сквозь пальцы. Я вскакиваю, чтобы она не попала мне на колени и не обожгла меня.

Стряхиваю пепел с рукава, и тут меня окликает Мара:

– Эй, у тебя все в порядке?

– О! – испуганно вскрикиваю я. – Привет. Да. Просто уронила… ладно, неважно. Привет.

– Привет, – Камерон поднимает руку, в которой держит руку Мары. На его ногтях облупленный черный лак. – Хорошо, что ты пришла, – врет он. Когда он говорит, свет уличного фонаря бликует на металлическом шарике в его языке, кольцах на нижней губе и левой брови. – Стив ищет место на парковке.

Мы стоим и ждем, Мара улыбается, но исподтишка корчит мне рожи – мол, будь лапочкой. Тут я вижу Стива – тот идет спортивным шагом по парковке. На нем шерстяной жилет, из заднего кармана тянется блестящая цепочка для бумажника, кроссовки «Конверс» чистые, как будто только что с витрины. Принарядился, как на свидание. Еще в десяти метрах от нас, а уже из кожи вон лезет, чтобы произвести впечатление.

– Привет, Иден! – он подходит к нам, машет рукой и улыбается во весь рот.

– Привет. – Стараюсь не вздыхать слишком громко.

В кинозале Мара с Камероном держатся за руки.

Она кладет голову ему на плечо. Он целует ее в лоб, а заметив, что я смотрю, смущенно улыбается. Я поворачиваюсь к Стиву. Тот тоже смущенно улыбается и сосредоточенно смотрит на экран. Полный отстой. Даже больше, чем отстой.

Кино на французском с субтитрами. Почему-то Мара забыла меня предупредить. Через пять минут я перестаю следить за титрами. А потом вообще закрываю глаза. И где-то между сном и явью слышу свой собственный капризный голос:

– Нет, я хочу быть собакой… я всегда собака, Кевин.

И я переношусь туда, но только не в качестве себя самой. Я наблюдатель, посторонний, сидящий с ними за столом. Вот я вижу, как она садится напротив него. Я словно смотрю кино и выискиваю знаки, предпосылки того, что должно произойти всего несколько часов спустя. Он тянется через стол и с улыбкой ставит напротив нее маленькую металлическую фигурку собаки.

– Спасибо, – пропевает девочка и чувствует, как ее лицо краснеет. Краснеет из-за него.

– А я, значит, буду шляпой, – разочарованно вздыхает он.

– Нет, лучше ботинком. Ботинок лучше, чем шляпа. – Выбор невелик. Естественно, все хотят быть собакой. Машину они потеряли еще несколько лет назад в той злосчастной игре в «Монополию», когда всем пришлось срочно бежать в дом, чтобы укрыться от дождя. Осталась тележка, наперсток, шляпа и ботинок. Девочке кажется, что ботинок лучше остальных – ведь он может ходить. По крайней мере, в теории. Шляпа, наперсток, тележка одинаково бесполезны[3].

– Ладно. Раз тебе кажется, что ботинок лучше – буду ботинком. – Он улыбается, глядя на девочку через стол. Они одновременно ставят свои фишки на поле «СТАРТ», и она не может понять – то ли она сделала так, чтобы их пальцы коснулись друг друга, то ли он. – Хочешь, чтобы я был банкиром? – спрашивает он. Она кивает. И вдруг у нее возникает странное чувство в животе – приятное чувство. Он вспомнил, что она терпеть не может быть банкиром. Ей это льстит. Ее щеки зарделись. Какая же она дурочка.

Он дважды обошел игровое поле, а она так и сидела со своими дешевыми приобретениями. Купила авеню Балтик, но потом ей достался «шанс», и пришлось вернуться на три клетки назад и заплатить подоходный налог. Ей никогда не везло в «Монополию».

– А где мой брат? – спросила девочка как бы невзначай. Кевин с Кейлином никогда не расставались. Странно как-то. И странно, что он вдруг начал воспринимать ее всерьез и добровольно проводит время в ее компании.

– По телефону разговаривает. – Ему выпало одиннадцать очков, и он купил площадь святого Карла; теперь у него была монополия на все розовые поля. Он построил два дома на авеню Виргиния.

– С кем? – спросила она. Ей очень хотелось, чтобы он продолжил с ней говорить. Выпали один и два: снова «шанс». Пятнадцать долларов – сбор в пользу малоимущих. – Вот гадость! – ругнулась она приличным словом, как и положено хорошей девочке. Не могла же она сказать «черт» или что похуже.

И тут он улыбнулся ей, как не улыбался еще никто. Впервые ей стало неловко, что на ней эта детская фланелевая ночнушка со спящими бассетами.

– Со своей подружкой, с кем же еще, – ответил он и забрал у нее деньги.

– Она симпатичная? Как считаешь? – спросила она. Он выбросил две четверки и заграбастал себе авеню Нью-Йорк и все оранжевые поля.

– Не знаю. Наверное. А что?