Такой случай

Экзамены за восьмой класс я сдал на круглые отлично. Экзамены по скрипке прошли тоже успешно: слушавший меня профессор, бывший учитель Сергея Андреевича, сказал, что я мог бы поступать на подготовительное отделение консерватории. С Наташей у нас установились прочные отношения той дружеской влюбленности, которая, не зная еще волнений настоящей любви, доставляла нам обоим только радость.

Все складывалось хорошо, и у меня появилась твердая уверенность, что если сейчас мне сделают операцию, я буду видеть. Я написал об этом маме. Она ответила, что, как только закончатся занятия в школе, мы поедем в Одессу — к знаменитому профессору Филатову.

И вот сдан последний экзамен. Мама, приехавшая в Москву еще утром, ждала меня в вестибюле. Я собрал свои вещи и отправился в скрипичную, — там меня ждала Наташа.

— Наташа, — сказал я, плотно затворив за собой дверь, — давай простимся.

— Ты радуешься? — с упреком произнесла она.

— Мы же с тобой скоро опять увидимся.

— Ты меня забудешь.

— Никогда!

— Клянешься?

Вместо ответа я подошел и обнял ее. Наташа была на полголовы ниже меня — тугие гладкие жгутики ее кос, переплетенные лентой и собранные на затылке, как раз касались моей щеки.

Мне вдруг очень захотелось узнать, какая она собой, Наташа, — в эту минуту, кажется, я отдал бы все на свете, чтобы хоть на мгновенье увидеть ее. Смущаясь, я спросил:

— Какие волосы у тебя… белокурые?

— Да. Или, вернее, нет, русые, это немножко потемнее, и они волнистые. Потрогай рукой, — доверительно предложила она.

Я провел пальцами по ее курчавой, расчесанной на прямой пробор голове и, еще более волнуясь, спросил снова:

— А ты не курносая?

— Нисколечко. Нос тоже можешь потрогать, не бойся. Я красивая, мне мама говорила… Ты посмотри руками, — все тем же наивно доверчивым тоном произнесла Наташа.

И тогда, плохо отдавая себе отчет, что делаю, и в то же время внутренне дивясь своей смелости, я запрокинул ее голову и стал быстро целовать ее лицо — ее холодные губы, нежные горячие щеки, маленький лоб.

— Любишь? — время от времени почти свирепо спрашивал я ее.

— Люблю, — отвечала она, беспокойно ворочая головой и стараясь освободиться от моих рук. Наконец ей удалось отстраниться.

— Каждый день пиши. Слышишь?

— И ты тоже. Адрес я пришлю тебе в первом же письме.

Мы еще раз прижались друг к другу, и я убежал, счастливый и окрыленный, уверенный более чем когда-либо, что я снова обрету свет. До того как явиться маме, я заглянул в свой класс и в класс Наташи и мысленно попрощался с ними.

Перрон Киевского вокзала встретил нас тем своим особенным прозрачным гулом, который отличает этот вокзал от всех других. Уже начиналась посадка на скорый поезд Москва — Одесса. Мы вышли на платформу в толпе, и я с радостью услышал вокруг себя быструю и певучую южнороссийскую речь: так говорила и Наташа. Рядом гремели чайниками, поскрипывали чемоданами; слышался смех, слова прощания.

В вагоне я тотчас занял место у окна. Когда поезд тронулся, я снял пиджак и подставил свое лицо ветру и солнцу. Хорошо и радостно было на душе, радостно, хорошо, казалось, было и во всем мире.

В Одессе мы остановились у своих знакомых на улице Воровского. Было солнечно, жарко, и я предложил маме пойти на море.

— Надо вначале записаться к профессору, — сказала мама.

— Ну пойдем, запишемся, — сказал я.

— Откуда у тебя эта уверенность, Алеша? — помолчав, негромко спросила мама. Я обхватил ее голову и, засмеявшись, крепко поцеловал в висок — я всегда целовал ее в висок, в теплый уголочек у корней волос. Мама тоже засмеялась, и мы вышли из дома.

На улице стояла духота. Солнце било прямо в глаза. Когда достигли перекрестка, я вдруг услышал мерный надвигающийся на нас гул.

— Красноармейцы идут, — сказала мама.

— Куда?

— Наверно, перебираются в летние лагеря.

Мимо нас, ровно и тяжело топая по булыжнику, прошла пехота. Тут же, вслед за ней, загрохотали моторы — мама сказала, что везут пушки. Мы простояли на перекрестке с полчаса, пропуская войска, а когда потом разыскали клинику профессора Филатова, оказалось, что запись больных на сегодня закончена.

Записавшись на завтра, мы отправились в парк имени Шевченко, погуляли там, угостились мороженым и вернулись домой.

На другое утро к назначенному часу мы явились на прием к Владимиру Петровичу Филатову. Я до последней минуты почему-то был уверен, что все обойдется хорошо. Однако, очутившись в регистратуре и услышав вокруг подавленные вздохи и шепоты, почувствовал, что сердце мое сжимается.

Мама сдала карточку сестре, и мы, усевшись на диван, стали ждать.

«Вот и пришло это, — думал я. — Почему же я трушу? Нет, я не трушу, я уверен, что увижу, потому что люблю Наташу, и маму, и дедушку, и Сашу Родионова, и свою школу. Я не должен трусить, мне шестнадцать лет, я должен быть мужественным, как Павка Корчагин», — думал я.

«Должен быть мужественным», — твердил я себе до тех пор, пока усталый женский голос не объявил издали:

— Скворцовы!

— Идем, — сказал я маме.