Такси для ангела

Он перегнулся через стол и клюнул меня в макушку. И все. Никаких сантиментов. Судя по всему, наши игрища на краю лесного озера можно считать досадным недоразумением, вызванным близостью к трупам. Что ж, это вполне укладывается в рамки человеческих стереотипов: ничто так не подстегивает любовь, как близость к смерти.

— Как прошли похороны? — спохватился он.

— Как могли пройти похороны? Отвратительно. Я даже не плакала.

— А я плачу. — Чиж достал из кармана ручку, придвинул к себе салфетку и принялся что-то с остервенением чертить на ней. — Я плачу от тупости наших органов!

— Тебе же было ясно сказано: идет следствие.

— Куда? Куда оно идет! Решили повесить все на этого придурка Ботболта!

— Ты, конечно, считаешь, что он не виновен. Это было бы слишком просто, а простота в этом деле тебя оскорбляет.

— А тебя — нет?

— Не знаю.

Я так устала от всего, что было связано с гостеприимным домом Дымбрыла Цыренжаповича Улзутуева, что даже не хотела говорить на эту тему. Чиж — Чиж был совсем другое дело. Бесплотные тени потенциальных убийц окружали его до сих пор, он так сроднился с ними, что даже сейчас из него то и дело выскакивали заполошные СС, ТТ и ММ. И Дашка, с которой скорее всего я не увижусь больше никогда. И лишь об одном человеке оператор не вспоминал принципиально — о спешно покинувшем пределы России герре Райнере-Вернере Рабенбауэре. Интересно, на сколько новых имен пополнился его список? И что в конечном итоге он поставил против графы “Секретарша Канунниковой” — вопросительный знак (если мои хватательные и кусательные рефлексы так и остались для него неясными). Или жирный минус (если я была понятна ему как божий день)?..

— Ты совсем меня не слушаешь! — запоздало возмутился Чиж. — Тебе и дела нет до моих версий. А копать надо в писательской клоаке, теперь я это понял окончательно. Кто-то из этих троих чеканутых беллетристок — явно не тот, за кого себя выдает. Есть такой маневр в среде уголовников: сознаться в менее тяжком преступлении, чтобы отвести от себя подозрения в более тяжком. Здесь мы наблюдаем сходную картину…

— Ага, три убийства — это совсем не тяжкое преступление. Это пустяк.

— Нет, ты не поняла… Я совсем не то хотел сказать. Речь идет о том, что преступник маскируется. И маскировался с самого начала. Убийца мог признаться только потому, что был твердо уверен: никто не поверит, что он убийца. Уж очень опереточно это выглядело… Дорогая Минна, дорогая Tea, дорогая Софья, ну разве могут “дорогие дамы” травить друг друга, как крыс? Это не в жанре оперетты… Черт возьми, ты опять меня не слушаешь!

Вот теперь Чиж говорил чистую правду: я действительно его не слушала. Я во все глаза смотрела на салфетку, которая лежала перед оператором.

— Что это такое? — севшим голосом спросила я.

— Салфетка.

— Я вижу, что салфетка. Что ты на ней написал?

— Это.., формулы… У меня такая привычка… Когда я о чем-то серьезно размышляю, я просто черчу формулы на листке. Машинально…

— Что это за формула? — Совсем позабыв о приличиях, я ткнула пальцем в надпись, сделанную в самой сердцевине нежно-розовой тонкой бумаги: FeS047H20.

Я уже видела это нелепое сочетание букв и цифр — на одной из банок с химикатами в подсобке! Химикатами, над которыми болтались гроздья лампочек. Химикатами, которые подпирали пакеты с удобрением и банки с краской. И несколько похожих на лассо скрученных садовых шлангов.

— Что это за формула?!

— Да что с тобой в самом деле! Это железный купорос.

— Железный купорос? — Я почувствовала, как у меня похолодели кончики пальцев. — Тот самый, при помощи которого ты собирался выявить цианистый калий?

— Ну да. — Чиж даже побледнел от гордости. — И экспертиза, между прочим, доказала мою правоту. Жаль, не стал я химиком…

— Банку с такой надписью я видела в кладовке рядом с кухней.

— Ну и что? Ботболт же ее принес в конце концов!

— Ты не понял, — осторожно подбирая слова, сказала я. — Ботболт принес не ту банку. И не оттуда. Ты помнишь, как долго его не было? Ты помнишь, что он сказал, когда вернулся?

— А что он сказал, когда вернулся?

— Что нам повезло. И что у них в подвале осталась одна-единственная банка, которой пользовались строители для консервации древесины. Одна-единственная. Одна-единственная, ты понимаешь! В подвале. Но почему он не вспомнил о банке, которая стояла в подсобке? Почему не вспомнил, что их две?

— Ну, я не знаю… — Чиж был явно недоволен моей инициативой. — В конце концов, что ты видела? Надпись на банке, правда? Быть может, там его и не было, этого проклятого железного купороса… Может быть, банка была пустой…

— Она не была пустой.

— А может, там было что-то другое?

— Что — другое? Пастеризованное молоко? Или святая вода из соседнего прихода? Разве в емкости от одних химикатов наливают другие?

— Вообще-то это не принято… В академической среде. А в быту… Черт его знает!