Такси!

Пошатываясь, я медленно брела обратно в палату. В правой руке я несла бутылку, а с левой стороны — там, где ушибленное колено, — опиралась о костыль. Такой крен был не слишком полезен для груди — сломанные ребра вдавливались так, что перехватывало дыхание; место вокруг вшитой трубки саднило. Но я упорно заставляла себя двигаться. Не могу валяться все время в койке. Да и голова уже получше, чем вчера, — осталась лишь ноющая боль и время от времени казалось, будто в черепушке что-то порхает — подпрыгивает и приземляется.

Все, что я могла делать, — это плестись обратно в постель, и то по дороге пришлось прислониться к стенке, чтобы отдышаться. Как представлю себе беговую дорожку… Я увидела собственную тень на противоположной стене и содрогнулась: нечто сутулое, сгорбленное… Будто вырядилась для Хэллоуина.

За сегодняшний день я изучила этот коридор вдоль и поперек. Отколотая кафельная плитка у огнетушителя, сырое пятно на потолке возле лампы, проход, ведущий к лифтам… Я, наверное, протопала здесь уже восемь или девять раз. То целенаправленно — позвонить Винни или в туалет, — то просто чтобы прошвырнуться. Удивительно: все видишь совсем по-иному, когда движешься медленно, сосредотачиваясь на каждом шаге, на каждой детали. Мир меняется… Мелочи выходят на первый план. Все становится более сложным, более реальным… И менее похожим на лабиринт.

Я приближалась к посту сиделки. Люди в форме сновали туда и обратно. Даже того ветерка, который поднимается от их беготни, сейчас хватит, чтобы свалить меня с ног. По очереди трезвонили два телефонных аппарата на столе, и высокая стриженая медсестра по имени Фрэнсис хватала то одну, то другую трубку. Я слышала ее ровный голос, повторяющий снова и снова:

— Больница герцога Эдинбургского. Оставайтесь на линии, пожалуйста.

Свернув налево, я прохромала в длинную прямоугольную палату, с обеих сторон здесь тянулись койки, в том числе и моя. Третья справа.

Страшила Джули сидела на соседней кровати и, откидывая за ухо прямые волосы, оживленно щебетала с посетителем; худой седой мужчина со спины напоминал моего отца. В кои-то веки Джули смахивала на человека: углы ее тяжелой квадратной физиономии от ухмылки несколько закруглились. Но вот она заметила меня и ткнула в мою сторону пальцем. «Вот она», — произнесли ее губы.

Когда беловолосый гость обернулся, порхание у меня в голове сменилось бешеной свистопляской.

— Ну вот. Приходит в себя… — Голос сестры Ивонны.

Тысячи цветных пятен кружились у меня перед глазами. Кровь в голове шумела, как вода, прорвавшая дамбу.

— А теперь — в постельку, хорошо? — Сестра Фрэнсис одновременно поддерживала меня и пристраивала костыль возле кровати; сестра Ивонна вынула из моих взмокших ладоней бутылку и откинула одеяло.

— Хорошо, что мы рядом оказались, — заметила она. — Наша малышка Кэтрин, мистер Чит, очень удачно в обморок упала.

Везучая я.

— Вам сейчас надо полежать и отдохнуть, Кэтрин, — сказала сестра Фрэнсис. — Вы себя немножко переутомили.

Я все еще была словно пьяная. Медсестры сгрузили меня на кровать, укрыли одеялом, подсунули под голову подушки. От меня самой толку было как от тряпичной куклы. Бутылку поставили на пол.

— Она в порядке? — Первые слова, которые я услышала от отца за пятнадцать лет.

Где-то в отдалении заливалась Джули:

— Я тут со щитовидкой. Три года понадобилось, чтобы меня обследовали по-настоящему. Три года страданий.

Когда сестры направились к двери, захотелось кинуться к ним, умолять, чтобы не оставляли наедине с отцом, но я была слишком разбита, чтобы говорить. А он просто стоял и пялился на меня своими бесстрастными директорскими глазами.

— Как ты узнал, что я здесь? — выдавила я между неровными вдохами и покосилась на стакан с водой на тумбочке.

Он опередил меня, метнулся к стакану, протянул мне. Наши пальцы соприкоснулись, и я отдернула руку, ощутив холод его кожи.

Он подождал, пока я выпью воду, потом пробормотал:

— Может, я задерну полог? — Голос мягче, чем я запомнила.

Я хотела отказаться — не хватало только остаться с ним наедине, — но тут Страшила Джули ударилась в цветистые описания своей операции на щитовидке, и я торопливо кивнула.

Зеленая занавеска, зашуршав, сомкнулась вокруг нас, и я запаниковала, очутившись вместе с отцом в этом коконе. Он засуетился, выискивая, где бы пристроить оранжевый пластиковый стул, и до меня дошло, что психует отец ничуть не меньше моего. Уголок тонкого рта подергивался, а руки дрожали, когда он придвигал стул к кровати.

Отец нервно смотрел на бутылку и на трубку, которая тянулась от нее к моей пижамной куртке. Его подавленность придала мне сил. Дурман заклятия рассеивался.

— Постарел ты, дорогой родитель. Постарел и устал.

Отец опустил глаза и принялся теребить пуговицу макинтоша.

— Что случилось, Кэтрин? Расскажи мне.

— Въехала кебом в грузовик. Не лучшая идея, конечно. Хорошо еще, грузовик на месте стоял.

Я отметила, как блестят его черные ботинки. Похоже, он по-прежнему чистит их каждый вечер. Раньше он чистил и мамину обувь, и мою, а потом выстраивал туфли в ряд возле парового котла.