Талант и поклонники, или История Марианны Коварской, родившейся под знаком Козерога

— Анна Юрьевна, я понимаю, что вам сложно вот так, с ходу… Но это уже производственный процесс, ничего не поделаешь. Надо решить, о чем вы будете писать.

Сейчас я вообще не понимаю, о чем они говорят. А если не понимаешь — надо улыбаться и соглашаться, там разберемся. Сейчас мне не до их проблем — у меня есть свои. И тут я вспоминаю, что договор подписан, что я должна написать текст во что бы то ни стало, и что она мой редактор, ее ко мне «прикрепили» — и, значит, я должна буду теперь всегда, всегда ее видеть.

Если бы договор не был подписан, я бы ушла. Но он подписан. И она здесь, передо мной. Улыбается мне и просит не переживать — все образуется.

— Да, да, конечно, все образуется. Я подумаю насчет сюжета. Вы позволите мне немного подумать?

Подумать они мне позволяют — несколько дней. На прощание она оставляет мне свою визитку с телефоном: «Звоните в любое время, я для того здесь и работаю, чтобы вам помогать». И он тоже дает мне свою визитку с прямым номером и тоже предлагает звонить и советоваться.

Я киваю. Она уже вышла — и я мысленно несусь за ней по лестнице, вижу, как задирается край ее юбки, как она переставляет ноги по ступенькам, как стучат ее каблуки — это женщина, с которой занимался любовью мой муж, я хочу ее видеть, всю… Впрочем, раздетой я ее уже видела, так что уж теперь. Я сижу, уставившись на дверь, в руках у меня две карточки, ее и его, и я почти пропускаю мимо ушей приглашение в ресторан — отпраздновать сегодня вечером будущее сотрудничество и еще раз поговорить о том, чего они ждут от моего романа — может быть, там этот разговор пойдет легче, чем здесь. Я опять машинально киваю — да, да, конечно. Я думаю только о том, чтобы выйти за ней — и соглашаюсь на все. Он мне позвонит, ближе к вечеру, да? Хорошо, хорошо! Он провожает меня до дверей, и я вылетаю в коридор — но в коридоре, конечно, никого уже нет. И мне остается только месить грязь в парке.

СЕКС НА ПОМОЙКЕ

Я нашла Ивана где-то в центре — он ездил по делам и сейчас собирался пройтись, просто по городу, просто так. Я напросилась гулять вместе с ним — до вечера время есть.

Через полчаса Иван встречает меня у метро — и мы идем в глубь каких-то узких старых улочек.

— Что ты такая дерганая? Случилось что-то?

Я рассказываю ему про договор и про издательство — быстро, скомканно, совсем не так как могла бы, как хотела. Я даже забываю про Париж — хотя вчера я думала, как приду к нему и скажу — поехали, покажи мне Париж, покажи мне рынок, поехали завтра! Мне не удалось насладиться своим торжеством — да полно, было ли торжество?..

Он слушает не перебивая.

— Это все хорошо — только что ты дергаешься-то? Ты всегда так по любому поводу так переживаешь — или еще что-то есть?

— Нет, не всегда.

— Значит, еще что-то есть.

— Есть.

Все это время я думаю только об одном — как ему рассказать. Мне надо кому-то рассказать — и почему бы не ему, ведь он самый близкий человек сейчас. Я не нахожу слов — потому что с самого начала боялась рассказать ему эту историю — это так пошло, так… Так пошло.

Пошлость липнет как дурная слава — и уже не отмыться. Я знаю, знаю уже, что мой прежний мир был безнадежно пошл — и вся эта история, история, случившаяся со мной и с Сергеем, как бы чудовищно она ни выглядела в моих глазах, в глазах других — прежде всего пошла. Презрительный взгляд, которым Иван окинул мою квартиру, раз и навсегда сказал мне, что он думает о моей жизни.

Мне достался кусочек этой упоительной свободы, этой богемы, этого настоящего, которым живут они, обитатели подвалов — свободы, которую нельзя купить за все мои деньги, за все деньги крупнейшего российского издательства, которое, судя по всему, директор его готов уже положить к моим ногам (я понимаю это, но думать об этом сейчас не хочу). Если я расскажу — нет, Иван посочувствует, конечно, но он посмеется, про себя — а может быть, отвернется из брезгливости. «То ли он шубу украл, то ли у него шубу украли». Жена застукала мужа с любовницей, встретила любовницу своего мужа и вцепилась ей в волосы… Газетные заголовки из «Московского комсомольца».

Нет, я не могу ему этого рассказать. И не только потому, что он отвернется — а потому, что это и не его мир. Я никогда не буду своей в его подвале, совершенно своей, я всегда буду чувствовать себя чужой, бедной родственницей, нищенкой, которую пустили на огонек — что, если сказка не окажется правдой, если нищенка не окажется принцессой, скрывавшейся до поры? В других можно верить с закрытыми глазами, в себя — нельзя, себя ты знаешь. В его мире я всегда буду сидеть у двери — а он пройдет сквозь мой, не оглянувшись, чуть только задев плечом о косяк, обрушив его и даже не заметив. Ему не интересна эта история. Я не буду ему ее рассказывать, я должна жить с ней одна — но, боже мой, боже мой, как же я не хочу его потерять! Я уже потеряла его — потому что боюсь, не решаюсь с ним это разделить. Что бы там ни говорила мама, что бы ни говорили все — о том, что все надо скрывать.

— Давай свернем.