Талиесин

— В те дни, когда роса творения была еще свежа на земле, Мат сын Матонви правил Гвинеддом, и Диведом, и Ллогрией, и Западными землями. И вот этот Мат жить не мог без одной девицы и проводил с ней все время, когда не воевал. А звали девицу Гоевин, дочь Пебина из Дол Пебина, и была она красивейшая из смертных.

И вот в эти дни прослышал Мат про животное, которого на Острове Могущественного прежде не знали: мясо-де у него сладкое и на вкус приятней говяжьего. Итак…

Хафган рассказал, как Мат отправил своего племянника Гвидиона к Придери, сыну Пуйла, за свиньями, которых прислал тому в подарок Араун, владыка Аннона, чтобы и ему разводить свиней. Талиесин сидел, свернувшись клубочком, у отца на коленях, слушал привычные переливы в голосе барда и различал в них эхо древних деяний — деяний, вошедших в легенду так давно, что они уже изгладились из памяти, а сейчас на краткий миг ожили в словах сказителя.

«Быть бардом, — думал Талиесин, — знать тайны всего, что есть под небом и под землею, повелевать стихиями звуками своего голоса — вот это жизнь! Я вырасту и стану бардом и королем, — мысленно поклялся он. — Да, королем-друидом!».

Он поднял глаза к ночному небу и мириадам звезд, мигающих в свете факела. И ему показалось, что он безначален, что какая-то его часть существовала всегда и будет существовать вечно, что он призван к жизни с какой-то неведомой целью. Чем больше он об этом думал, тем больше убеждался, что так оно и есть.

Внимая друиду и вглядываясь в увлеченные лица сородичей, красные в свете факелов, он понимал, что связан с ними неразрывными узами и в то же время предназначен к чему-то еще, к жизни, которую слушатели Хафгана не могли бы себе даже представить.

Эти мысли наполнили его пронзительной болью, внезапная пустота вошла в него, как стрела. Мальчик закрыл глаза и припал лицом к отцовской груди. В следующий миг он почувствовал сильные пальцы Эльфина у себя на затылке.

Он открыл глаза и увидел, что мать смотрит на него и глаза ее сияют в дрожащем свете факелов, как сияли всегда, даже в темноте, — любовью к нему и к мужу. Талиесин улыбнулся, и она, отведя взгляд, снова стала слушать Хафгана.

Любовь хороша и правильна, знал Талиесин, и Хафган часто ему говорил, что любовь лежит под краеугольным камнем земли. Однако он чувствовал, что чего-то здесь не хватает. Он не мог бы это назвать; что-то большее, что-то, чего нельзя почерпнуть в человеческом сердце. Это что-то и было той стрелой, которая пронзила его, наполнив внезапной пустотой и томлением.

Он не вполне ясно осознавал эти мысли — то, что Хафган называл «мудрыми чувствами». Они часто накатывали на Талиесина, нередко, как сейчас — вне всякой связи с происходящим. Сейчас он должен был в тепле и уюте внимать сказанию о Мате — похитителе свиней. Он и внимал — той частью себя, которая оставалась маленьким мальчиком. Однако другая, взрослая его часть наблюдала за весельем и рыдала по чему-то отсутствующему, что Талиесин не мог бы даже назвать.

«Мудрые чувства, — объяснял ему Хафган, — приходят сами собой. Ты не можешь их побороть, остается только смириться и слушать, что они тебе скажут». До сих пор Талиесин ничему от них не научился — разве что держать рот на замке. Он хранил пережитое в себе, молча снося боль. Да, Хафган иногда замечал, что на него находит, но даже Хафган ничем не мог пособить.

Он снова поднял глаза к звездам и увидел их холодное великолепие. «Я часть этого всего, — подумал он. — Я часть всего, что есть или когда-либо было. Я Талиесин; я слово написанное, звук в дыхании ветра. Я волна на море, великий Маннавиддан — отец мой. Я копье, пущенное с небес…».

Слова эти закружились у мальчика в голове. Они задели его юную душу и унеслись в пульсирующий мрак, из которого вырвались, но душа затрепетала, и на ней осталась отметина, словно выжженная каленым железом.

«Я Талиесин», — думал он, певец на заре времен.

На следующий день, когда убирали остатки пира, в Каердиви приехал на буром пони Кормах, верховный друид Гвинедда. Он был без сопровождающих и не поздоровался ни с кем из местных, а прямиком направился к жилищу Хафгана.

— Хафган! — позвал он.

Через мгновение из-под бычьей шкуры, закрывающей вход в хижину, высунулась голова Блеза.

— Кормах! — Юноша медленно вылез наружу. — Что тебя… Ой, я хотел сказать, добро пожаловать, учитель. Чем могу служить?

— Где Хафган? Отведи меня к нему.

— Ты пойдешь пешком? Это недалеко.

— Я поеду, — ответил старик.

Блез взял пони под уздцы и повел через укрепление назад к выходу, из деревни. Сразу за бревенчатыми воротами он свернул с дороги и направился в лес. Протоптанная тропинка между деревьями вывела их на поляну, где Хафган обычно наставлял Талиесина.

Старику и юноше предстали мальчик и учитель в обычной своей позе: Талиесин сидел у ног друида, держа на коленях его посох, а Хафган расположился на дубовом пне и с закрытыми глазами слушал ученика. При виде Кормаха Хафган встал, и Талиесин вскочил на ноги.

— Кормах здесь!

Верховный друид слез с пони.