Талий

Домой он приехал на автобусе.

А через полгода услышал о Литкине: тот облил бензином и поджег недостроенный дом свой. Видимо, отчаялся привести в соответствие предметы жилья и само жилье, не помогла ему его чудодейственная рамка. Ну, и напитки способствовали. После пожара он стал лечиться — от алкоголизма, от нервов, от всего сразу. Пока лечился, квартиру его ограбили, и теперь он живет там в голых стенах, утративший интерес и к прежнему своему бизнесу — и ко всему вообще, кроме только рамочки своей: с нею он бродит по квартире, каждый раз выбирая новое место для ночлега, с нею он ходит по знакомым, предлагая им все переоборудовать, переставить, а половину мебели вообще выкинуть. И, между прочим, он не одинок, с ним живет какая-то женщина, у него и еще кто-то регулярно квартирует, и он озабочен со своей женою и кучкой единомышленников проблемой очистки города от энергетического захламления…

10.

Вот это меня и ждет, подумал Талий, затушивая третью сигарету, не докурив ее: во рту появился неприятный привкус. Сначала одиночество. Без жены, без сына, которого он так любит, что боится даже лишний раз об этом подумать. Потом вместо своей многолетней работы по классификации типов он найдет что-нибудь другое, обязательно найдет — не менее бесцельное и идиотское занятие, на котором и свихнется. А может, свихнется как раз на классификации, ибо дело это неисчерпаемое. Была б охота классифицировать, а что именно классифицировать — неважно.

Талий представил с самоиздевкой — отчасти почему-то даже приятной — как, он, например, озаботится систематизацией и упорядочением в своем сознании — взглядов. Человеческих взглядов — не в смысле умственных воззрений, а — выражений глаз. Он возьмет фотоаппарат свой — или купит новый, профессиональный, хороший, — и будет ходить по улицам, подкарауливая. Он будет снимать только глаза, печатать, увеличивая и убирая все лишнее, — только глаза. Задумчивые, печальные, смеющиеся, улыбающиеся, хитроватые, наглые, откровенные, откровенно-притаенные, откровенно лгущие, откровенно откровенные, откровенно старающиеся казаться откровенными, на самом деле не будучи такими, откровенно старающиеся казаться откровенными, потому что владельцу кажется, что они неоткровенны, а они-то как раз и были откровенны, но вот владелец придал им, откровенным, откровенный вид, и они стали лживее откровенно лживых…

Неожиданно — фантазировал Талий — к его занятию проявят интерес: ибо нет того безумия, вокруг не соберется как минимум тысяча людей, готовых этому безумию потакать и принять его за гениальность. И вот из необычных его фотографий доброхоты устраивают персональную выставку. С этой выставкой он едет в Москву, а из Москвы — в Париж, Лондон, Стокгольм, Ниццу, Нью-Йорк, Мельбурн… Следующая его выставка: руки. Только руки, ничего кроме рук. Потом — только ноги. Он становится родоначальником нового эстетического учения, в основе которого постулат о невозможности отражения чего либо в целости и совокупности, важней — и художественней! — из целого вычленить самую выразительную деталь в самом выразительном ракурсе! Это будет называться «дет-арт», куражился вовсю Талий над своими мыслями, «дет» — от слова «деталь», «арт» — понятно. И вот уже тьма тьмущая последователей, — и тут сам родоначальник публично и торжественно отрекается от своего учения, возвращаясь к классическому фотопортрету, снимая, однако, только в сумасшедших домах. Выставка будет называться «Наш портрет». Это будет иметь успех, он знает: люди любят пряное, остренькое, — и в себе тоже, и в себе!..

… А скорее всего он просто будет каждый день умирать от одиночества и от тоски — и настанет самый худший день, когда, вроде, один выход — с балкона вниз головой, но — сил нет, уже и на это сил нет.