Талисман

Завод сам просил помощи у школ: у них там всегда аврал в конце лета. Бабочки кладут и кладут грену, и надо вовремя отобрать ее; надо её сортировать — по сто грен в пакетик — и ставить на консервацию в специальные камеры с режимом температур. Там грена мирно проспит зиму, а весной пакетики разъедутся по колхозам и просто в дома колхозников — на разведение и выкормку шелковичных червей.

Крошечные поначалу, черви будут шуршать день и ночь, безостановочно выкусывая из листьев тутовника зеленые кружева — целые вороха кружев за сутки; будут расти и тучнеть, пока, наконец, не начнут беззвучно мотать вокруг себя белый или желтый кокон.

Пройдет срок, и каждые сто грен коконами возвратятся в город — на шелкомотальную фабрику, а там и в прядильню, на ткацкий станок. А потом пудовые тюки тончайшего натурального шелка, такого крепкого на разрыв, что кромкой его можно порезаться, как бритвой, погрузят и увезут на военных грузовиках в специальные военные мастерские.

Увезут, чтобы в необходимый день и час раскрылся тот шелк в огромном насторожившемся небе неслышными, как облака, парашютами военного десанта…

Все это в первый же день на заводе объяснила тетя Поля, наш бригадир, — совсем домашняя тетя Поля, которая звала нас «дочки». А работа, несмотря на такую важность для обороны, оказалась самая простая: нас посадили у столов, дали грену и бумажные пакетики.

Примолкнув, мы считали и считали грену, отгребали от кучки пальцем одну желтую крупицу за другой.

И поглядывали на стрелки круглых цеховых часов. Они передвигались черепашьим шагом, а на стеллажах, уходящих в жаркую глубину цеха, в своих коробках спаривались бабочки и откладывали все новую грену, и огромный цех был полон усыпляющего стрекотанья крыльев и душного, тяжелого запаха грены.

Зато нам полагались талоны на обед, а после работы можно было сколько хочешь полоскаться в душе и, зябко приседая под струей, хвастливо трещать о своих производственных успехах…

Но главное, нам полагались деньги. Трудовые, честно заработанные коллективные деньги, о которых мы сразу решили, что они до копейки пойдут на танки.

Еще мы собираем посылку на фронт.

На уроках домоводства вяжем носки и варежки — из неровной, тяжелой от жира пряжи, пахнущей бараном. Вымытые, с выщипанными мусоринами, они лежат, готовые к отправке, в классном шкафу. Мы знаем: бойцы будут рады их теплу в осенние холода.

Ниже на полке двумя аккуратными стопками сложены кисеты и платки.

Римка вязать не хочет. С иголкой в руках ее тоже никто не видел. Но ключ от шкафа хранится у нее. Так она сама решила, а мы, похоже, заранее согласны с любым ее решением.

Каждое утро она с важностью достает ключ из портфеля и, сопровождаемая нетерпеливой стайкой девчонок, идет к шкафу. Щелкает замок — раз и второй, — и Римка поворачивается принять новые подарки. И хотя каждый подарок рассмотрен и обсужден, хотя они вдоволь нагулялись по нашим рукам, мы толпимся у шкафа, разглядывая его содержимое.

— Ой, девочки, смотрите, как уже много!

— Вон твой кисет наверху, ага?

— А это Магин, он все же самый красивый…

Я обеспокоена: не вижу своих носков. Они заметные, черные с белой каймой, — одни такие на весь класс. (Черной была наша Зорька, а белой пряжи, поворчав, дала мне из своих запасов бабушка.) Но Римка нарочно упрятала каемки, заложив носки в середину кипы.

Я чувствую, как во мне закипает злость.

— А это зачем, ахчи?! — фыркает Римка.

В руках у нее платочек — шелковый, с широкой и легкой, как пена, кружевной обвязкой. Я тотчас узнаю его. Это же Танькин, самый лучший! Вот чудачка! Принесла такое и молчит…

Танька делает платки на продажу. На толкучке у бабки их раскупают охотно. Но с некоторыми Танька не в силах расстаться, хотя бабка ест ее за это поедом. Самые удачные платки Танька хранит в комоде, в своем ящике…

Сейчас она стоит перед Римкой — красная, онемевшая.

А Римка хохочет:

— Ой, держите меня, что бойцу посылает! Как кисейной барышне! Носик пудренный кружевами обмахивать!

И Римка, кривляясь, обметает платочком свое черное, некрасивое лицо. Девчонки смеются.

— Нет, — веселится Римка, — он его на грудь — и айда в атаку!

Римка пристраивает платочек в карман и нарочно пышно растопыривает обвязку.

Словно нежный цветок расцветает на Римкиной груди.

У девчонок разом замасливаются лица. Римка замолкает, косит на платочек глазом.

Что-то новое зреет в его черной глубине.

— А он ничего… — говорит Римка. — Он мне подходит. Подари-ка его мне, Эскадроша.

И подмигивает Таньке нахально.

Танька молчит, не смотрит на Римку. В глазах ее копятся слезы, пронзительно просвеченные солнцем. А подбородок начинает мелко дрожать.

И тогда что-то делается со мной.

Вокруг темнеет, будто низко подвалила туча.

Я выхватываю платочек из Римкиного кармана, непослушными пальцами расправляю и складываю его. И только потом говорю Римке:

— А марципанов ты не хочешь?!

Потеснив ее створкой, я распахиваю дверцы и бережно укладываю платочек на другие — на самый верх.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ