Талисман

Теперь все чаще она произносила «экспозиция» — слово, одинаковое для обоих языков. А рядом с ним еще два словечка-близнеца: «эски» и «янги» («старый» — «новый»). «Эски» не нравилось маме.

— Янги, — звонко настаивала она, и лицо ее розовело от удовольствия.

Но женщина с сомнением качала головой.

И веско, уважительно произносила:

— Эски.

Кажется, я поняла, о чем у них спор. Новая экспозиция музея — это и дома любимая мамина тема для разговоров.

— Семь лет, — горячится она, — наш музей показывает одно и то же. Убеждает всех, что баи плохи. Но их, слава богу, мы прогнали еще четверть века назад. Это уже история. А жить сейчас надо настоящим, даже и историческому музею. Идет такая война… Враг топчет не только нашу землю — души наши, культуру, высшее в ней — красоту… О-о, эти выродки чуют: красота тоже оружие, может, не менее грозное, чем танки и самолеты. А мы? Всегда ли помним мы об арсеналах нашей культуры? Один такой забытый арсенал — здесь, у нас в музейных фондах… Давайте же раскроем воюющему народу сокровища его национальной культуры (мама говорит еще: «Бессмертные! творения! национального! гения!», и у нее по-особенному звенит голос).

Дома мы все были согласны с ней: нужна новая экспозиция! Старая и мне намозолила глаза.

Но эта неприятная женщина не хотела понять маму. Зря мама раскрыла перед ней сундуки. Женщина ходила по комнате, трогала все темными руками в кольцах и упрямо твердила «йок», желтые серьги тяжело мотались в ее ушах.

Так говорят «нет» только начальники, и я наконец догадалась, кто это: Ахунова, новый заместитель директора.

Мамеда Салиховича, высохшего от туберкулеза, как саксаул, я знала хорошо. Он звал меня Лина-джан, шутил и расспрашивал про школу, а сам все кашлял: «Кхе-кхе, кхе-кхе…» Пока его не увезли в больницу прямо из директорского кабинета. Мы проводили «скорую помощь» до ворот, и мама, помнится, сказала кому-то из сотрудников убитым голосом:

— Теперь Ахунова всё похоронит.

Я с испугом подумала о директоре. Но мама имела в виду новую экспозицию — Мамед Салихович готовил вопрос о ней для ЦК.

И вот теперь мама пыталась уговорить Ахунову… Но я-то видела: она уже теряет последнюю надежду.

Осторожно минуя разбросанные вещи, я пошла к маме.

— Что тебе? — сердито спросила она.

Я не знала, как помочь ей. Подошла и протянула скомканные, запотевшие в кулаке деньги — свою магазинную выручку, которой недавно так гордилась.

Тут и мама вспомнила, откуда я иду. Рассеянно сунула деньги в карман, сказала:

— Хорошо, девочка, ты у нас молодчина. А теперь иди. Видишь, я занята.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Мы играли «в магазин» и не думали, что к нам пожалуют гости.

Я сидела на крыльце, стул, повернутый к Люське спинкой, был мой прилавок с окошечком. На прилавке ножницы, нож и несколько буханок из глины.

Я учила Люську покупать хлеб.

Она протянула в окошечко сшитые карточки, я чикнула ножницами, и четыре белых квадратика упали на прилавок. Я уже взялась за нож, чтобы отрезать ей хлеба, но Люська все испортила.

— Дайте сахар-ру. Трри кусочка. Пожар-руйста…

Она сделала самые хорошие свои глазки и протягивала в окошко грязную ладонь. Нетерпеливо шевелились пальцы, готовые захлопнуться в крепчайший кулачок.

— Ли-и-на! — кто-то позвал меня сдавленным голосом.

Мы с Люськой разом обернулись: всклокоченная рыжая голова торчала из виноградника, воровато шмыгала глазами. Люська, бедняга, заревела. А я обрадовалась Мане.

Успокоив Люську — Маня дала ей потрогать сережки, — я потащила гостью смотреть дом для кукол. Люська, конечно, сразу поняла, куда мы идем, и увязалась следом. Дом каменный, вход в него загорожен двумя кирпичами. Отнимешь кирпичи, и откроется комната — с кроватью, столом и стульями, на которых чинно сидят обе мои разодетые куклы (мы с Танькой шьем куклам из довоенных лоскутов потрясающие наряды).

Но Маня подняла меня на смех:

— Тю, недоразвитая! Война, а она с куклами лялькается.

И презрительно, далеко цыкнула слюной.

Я испугалась, что она уйдет. И разозлилась на Таньку, будто это она заставляла меня играть в куклы, как маленькую. Но Маня не ушла. Ее восхитила наша «крепостная» стена.

С улицы у нас не дувал, как у всех, а вздымается отвесная стена — в трещинах, земляных чешуйках. Весной по ее крутизне бесстрашно карабкаются маки. Зайдешь в калитку, поднимешься по ступенькам — откроется обыкновенный зеленый двор с домом посередине. Со двора заборчик невысокий, а посмотришь вниз — дух захватывает.

Маня свесилась, присвистнула от восторга, перемахнула через заборчик на рыхлый, осыпающийся карниз стены, прошлась до карагачевого куста, шаром нависшего над улицей, и картинно развалилась на его проволочных ветках.

— Не надо, Мань, упадешь, — не выдержала я.

— От где засаду на фрицев устраивать. Та-та-та-та! — повела она воображаемым автоматом. Но все же перелезла обратно. И тут обнаружила куст с каперсами — рядом со ступеньками, сбегающими к калитке.