Талисман, или Ричард Львиное сердце в Палестине

– Видишь ли, – с улыбкой возразил расходившемуся воину сэр Кеннет, – если бы ты согласился заменить твое игрушечное копье тяжеловесной секирой, то, поверь, нашлись бы охотники и из западных воинов, которые бы не против были померяться с тобой силами.

– Клянусь бородой моего отца, – с усмешкой отвечал рыцарь, – что секира не годится для военных забав; в сражении я с удовольствием подставлю под нее свою голову, но в играх я предпочитаю употреблять более легкое оружие.

– Жаль, что ты не видел секиры короля Ричарда, право, моя в сравнении с ней кажется легким перышком.

– Мне часто приходилось слышать его имя, не относишься ли ты к его подданным?

– Я вхожу в число его приближенных воинов и очень горжусь этим, но я добровольный его подданный, хоть и родился на том острове, где он правит.

– Слушай, рыцарь, ты бредишь. Неужели на вашем бедном острове два короля?

– Да, – отвечал рыцарь, сам родом из Шотландии, – наш остров делится на две части, и каждая управляется своим королем. Хотя жители двух частей острова и часто воюют между собой, но, как видишь, мы все-таки в состоянии были выставить большое количество воинов для защиты Святой земли от надругательств вашего султана.

– Я убежден, сэр Кеннет, что английский король Ричард лишь только по молодости и неопытности мог предпринять этот Крестовый поход. Он пришел завоевывать сюда эти пустыни и ущелья и оспаривать их у тех, кто может выставить против него войско, раз в десять превосходящее по численности приведенных им крестоносцев. Я думаю, сначала Ричарду пришлось покорить твою Шотландию, чтобы заставить тебя и прочих рыцарей отправиться с ним в поход в неведомую землю.

– Нет, клянусь тебе великолепными лучами заходящего солнца, – горячо воскликнул рыцарь, – ты ошибаешься! Если бы Ричард Английский отправился в Крестовый поход, завоевав предварительно нашу гордую Шотландию, то, поверь мне, ни один рыцарь не согласился бы следовать за ним.

Сказав это со всей страстью, сэр Кеннет как бы опомнился и тихо прошептал:

– Что я говорю, мне ли, воину креста, вмешиваться в раздоры христианских народов! Mea culpa! Mea culpa![1]

Это замешательство и смущение не скрылись от зорких глаз мусульманина; он, хоть и не полностью расслышал последние слова рыцаря, все-таки понял, что и между христианами существуют личная неприязнь и вражда. Однако, будучи человеком вежливым, эмир сделал вид, что не заметил противоречий в чувствах рыцаря.

Местность, по которой они ехали, понемногу менялась: теперь они пробирались среди неприступных утесов и голых скал, со всех сторон окружавших пустыню. Высокие горы, крутые спуски и узкие ущелья на каждом шагу преграждали дорогу нашим путникам. Встречалось им также много мрачных пещер и расщелин в утесах, в которых, говорил сарацин, часто жили разбойники, а хищные звери устраивали свои убежища.

Шотландец, уверенный в своей силе, спокойно выслушивал его рассказы об опасностях, которые их ежеминутно подстерегали. Но когда он увидел пустыню, в которой Спаситель постился сорок дней, то священный ужас и благоговение охватили его. Он прекратил слушать и вникать в пустую болтовню восточного воина и весь погрузился в благочестивые воспоминания. Ему стало неприятно, что его спутник мусульманин: ведь в этой пустыне обитали злые духи, жаждущие овладеть душой каждого человека.

Такие мрачные размышления тем более смущали его, что сарацин становился все веселее и непринужденнее. Чем дальше проникали они в глубь уединенных гор, тем легкомысленнее болтал эмир. Заметив, что сэр Кеннет совсем умолк, и, перестав поддерживать разговор, он запел свою восточную песнь. Как ни плохо владел рыцарь чужим языком, все-таки он понял, что в песне говорилось о любви, о красоте женщин, которых с таким восторгом прославляют восточные поэты. Закончив одну песню, сарацин весело затянул следующую, воспевающую вино, и расходился так, что рыцарь не мог смотреть на него без презрения. Ему стало казаться, что лукавый воплотился в образ этого воина и старается смутить его. Как христианин и богомолец он должен был бы думать о покаянии и грехах, а над его ухом беспрерывно звучала восточная песня, в которой говорилось о счастье, любви и земных радостях. Он не мог больше бороться с собой и с негодованием обратился к сарацину с просьбой прекратить пение.

– Сарацин, – сказал серьезно сэр Кеннет, – хотя ты и придерживаешься своей ложной веры и, как слепец, не видишь света истины, но ведь ты должен понимать, что есть места на земле, где могущество злобного духа, простирающееся на человека, сильнее. Я не стану объяснять тебе, по какой причине эти ущелья, по которым мы проезжаем, эти мрачные пещеры, темные своды которых будто ведут из пропасти в пропасть, стали обиталищем сатаны и его ангелов, но скажу тебе, что святые отцы и мудрейшие люди, которым опасности этих мест известны, предостерегали меня. Поэтому, сарацин, умерь твое излишнее и неуместное веселье, устреми помыслы свои к более возвышенным предметам, хотя грустно, что лучшие твои мысли не больше как хула и грех.