Талисман жены Лота

Кто-то перевернул гигантские песочные часы, и острогранные кубики со скоростью воспоминания понеслись в обратную сторону.

Вульф услышал:

– Мы уйдем... Нам надо идти... Сыпучие пески заметут следы наши... Но ты всегда будешь... но ты всегда будешь... но ты всегда будешь...

– Ты? – спросил Вульф. – Это ты... Ты пришла... Ты вернулась...

Вульф протянул руки навстречу бесплотному миражу... Он хотел подняться...

– Не надо вставать... Нельзя... – пропел ласковый голосок за спиной.

Фарфоровое личико с узенькими серпиками черных лун склонилось над ним.

– Нельзя вставать – повторила маленькая служанка и нежными ручками приложила ко рту Вульфа влажную ткань.

– Дядю схоронили? – смотря в пустоту, спросил он.

– Хоронят, – мило улыбнувшись, кивнула дивная статуэтка. – Он скоро вернется.

– Кто? – глухо спросил Вульф.

– Он. Старик, – пояснила улыбающаяся девочка. – Я знаю, что он вернется... Посмотреть на ребеночка обязательно вернется...

– На какого ребеночка? – беспомощно переспросил молодой хозяин.

– На девочку, наверное... – засветилось фарфоровое личико.

Вульф закрыл глаза.

– Если рождается ребеночек в течение года, то тот, кто умер легко, обязательно возвращается, чтобы благословить роды, – помешивая серебряной ложечкой чай, рассказывала возбужденно таинственная островитянка. – Когда я рождалась, ко мне моя бабушка приходила. Я помню... Ой!

В дверях стояла Фаруда.

Плотная шаль горя укутывала тонкий стебель ее плоти.

Остуженные на жертвеннике запретного Знания угли глаз смотрели на Вульфа. И – чуть правее.

Аглая без конца точила мягкий карандаш. Выбрасывала один испорченный лист за другим. Думала. Снова принималась за работу.

Она рисовала любовь.

...По тонкой серебряной нити, над бездной, кишащей сомнениями...

...По бликам далеких звезд, не помнящих свои имена...

...По льду неверия...

...По заточенным пикам боли...

...По слепящему свету...

...Навстречу сгущающемуся счастью...

Шла Любовь.

Она была обнажена, беззащитна, но не одинока. В зеркальных чертогах ее ждало отражение, уже миновавшее опасный и трудный путь.

В дверь тихонько поскреблись. Аглая перевернула лист с рисунком обнаженной любви и пошла открывать, на ходу пытаясь понять, кого принесла нелегкая.

На пороге стояла еще сильнее потупившаяся Машенька.

– Простите, – сказала она, норовя просунуться в дверь.

Аглая не убрала руки с металлического холодного косяка.

– Вы уж простите, – зачастила старая девушка. – Простите, ради Бога, но у меня к вам еще порученьице... Ведь старуха-то, когда умерла, велела вам еще одно письмецо снести, да... То есть она тогда еще живая была, когда велела.

Машенька все совала и совала свою прилизанную головку в дверь. Но Аглая ее не впустила. И гостье пришлось объяснить все, что она хотела, стоя по стойке смирно на прямоугольнике пыльного коврика.

Она объяснила, что «немецкая эта шлюха», хозяйка ее, завещавшая все свое состояние в какой-то фонд, а не таким нуждающимся женщинам, как, например, Машенька, перед смертью попросила передать Аглае две вещи. Сундучок, который уже доставлен по назначению, и пакет, который вот он, в ее руках...

– Я уж сегодня к вам второй раз еду... – вопросительно глядя на Аглаю, сообщила Машенька. – А жарко-то как... И от остановки сколько пешком идти...

Аглая кивнула, сходила за мелочью, высыпала тяжелую горсть в руку просительницы. Та, бережно завязав деньги в носовой платок, подала, наконец, пакет Аглае.

В зазор захлопывающейся двери успела крикнуть:

– Я пакетик-то точно в срок принесла. Сегодня старуха велела! Именно сегодня!

– Ну что ж, – сказала сама себе Аглая, – посмотрим, что здесь.

Лязгнули ножницы. Словно не по бумаге, а по той серебряной нити, по которой над безднами шла Любовь, лязгнули эти большие портняжные ножницы.

Аглая вытащила исписанное аккуратными строчками... письмо. Да, это было письмо.

Бумага... Дорогая бумага... Гербовая. На такой Старик посылал письма барону фон Либенштайну...

Письмо было обращено к Вульфу.

– Читай, – голосом старухи, через Машеньку заказавшей убийство по-иезуитски, велел женщине кто-то.

– Сожги его, – услышала она другой приказ, свой, внутренний. – Сожги!

...Аглая взяла свечу, простую парафиновую свечу, молча помолилась, поднесла уголок письма к пламени.

Пламя обволокло верхние строчки и опало. Потом снова коснулось бумаги, побежало по черным зубчикам букв, вцепившихся в белую скользь, и вновь отступило, свернувшись в клубок.

Огонь не хотел принимать предназначенную ему жертву.

Глаза женщины расширились.