Там, где кончается река

Я глубоко вздохнул, нажал кнопку седьмого этажа и напоследок увидел, как Хизер стягивает трусики. Я поднялся к себе, мечтая избавиться от леденящего ощущения в позвоночнике и обратить оружие врага против него же, но мне недоставало сил. Я надел кеды, когда зазвонил телефон.

Пробежки стали моим наркотиком. Бывали времена, когда я предпочитал более спокойное времяпрепровождение — например, за виски или вином, — но пристрастия к выпивке я так и не приобрел. Пробежки меня спасали.

Обычно я пробегал от трех до семи миль. Меньше — я не чувствовал себя должным образом. Больше — начинали болеть колени. Я спустился в тренажерный зал, встал на беговую дорожку, установил нужную скорость и попытался ни о чем не думать.

Поскольку я рано лишился матери и по большей части меня воспитывали обитатели соседних трейлеров, у меня не было мужской модели поведения. Только Эбби сумела объяснить мне, как обращаться с женщинами. Конечно, у меня были инстинкты, но жена развила их. То, как мужчина разговаривает с женщиной, которая случайно оставила ключи в машине; то, как он придерживает дверь для пожилой дамы, у которой руки заняты покупками; то, как он обращается с вопросом к женщине-полицейскому; как останавливается, чтобы поднять билет в кино, оброненный студенткой; как заказывает ужин; как провожает девушку домой за пятнадцать минут до условленного срока (потому что ее отец, разумеется, смотрит на часы); как просит у него разрешения свозить ее в субботу на озеро покататься на водных лыжах… Все это очень тонкие вещи. Похоже на передачу палочки в эстафете. Эбби передала ее мне. Мой опыт общения с женщинами был труден и изобиловал ошибками, но до сегодняшнего дня мне еще ни в чем не доводилось раскаиваться.

Проведя час на беговой дорожке и не достигнув желаемых результатов, я вышел из спортзала, сел в машину и поехал в город. Сделав серьезный крюк, я обошел ворота и пробрался на поле для гольфа, принадлежащее частному клубу. «Пабло-Крик» — один из самых шикарных и малоизвестных гольф-клубов в округе. Количество членов — двести пятьдесят, не больше, и простой смертный не сможет позволить себе вступительный взнос. Прочие гольф-клубы и в подметки не годятся «Пабло». Я прошел восемнадцать лунок при свете луны, а в три часа ночи вернулся в клинику и зашагал в палату к Эбби.

После операции она страдала от боли, поэтому на ночь ей обычно давали успокоительное. Как правило, Эбби погружалась в кому на двенадцать — четырнадцать часов. И слава Богу. По крайней мере она страдала только полдня.

Я зашел в палату, взглянул на жену и ощутил укол совести за сегодняшний ужин. Жена крепко спала, ее веки дрожали. Весь взмокший, я сел рядом с кроватью, взял Эбби за руку и начал с самого начала. Рассказал ей о встрече на парковке, о том, как выглядела Хизер, об ужине, о пуговицах и юбке, о прогулке по пляжу и, наконец, о лифте. Я попросил у Эбби прощения и сказал, что люблю ее.

Приятного было мало.

Я вернулся в семейный корпус, пешком поднялся на седьмой этаж и целый час простоял в душе. Сквозь жалюзи уже пробивался утренний свет, когда я вышел из ванной, обернувшись полотенцем. Я раздвинул жалюзи, взглянул на Береговой канал, и вдруг на моей постели что-то задвигалось. Я включил свет и увидел Хизер.

Она была голая.

Сердце у меня подступило к горлу. Хизер сонно улыбнулась, отвела волосы с лица и уставилась на меня. Слова были излишни. Достаточно того, что она лежала в моей постели.

— Ты оставил дверь открытой, — сказала она. Я кивнул.

— Послушай…

Я уже собирался что-то сказать, когда раздался громкий стук. Я знал, кто это. Догадался по стуку. И я помнил, что сенатор никогда не ждет ответа. Он просто толкнул дверь и вошел. Сделал три шага и увидел меня в полотенце. А потом заметил Хизер. Полностью обнаженную.

Мне следовало что-нибудь сказать, но я сомневался, что от моих слов будет толк. Сенатор долго смотрел на меня, и на шее у него пульсировала жилка. Потом он покачал головой и вышел.

— Кто это был? — спросила Хизер. Я смотрел в зеркало на двери.

— Мой тесть.

Она прикусила ноготь.

— Сенатор Колмэн?

— Да.

Хизер натянула на себя одеяло.

— Прости…

Я оделся, пошел в палату к Эбби и обнаружил сенатора там.

— Сэр, могу я с вами поговорить?

— Моя единственная дочь лежит здесь и борется за жизнь. А ты… — Он с размаху ударил меня по лицу. Я ощутил едкий вкус крови. — Не смей больше со мной разговаривать.

— Сэр, это не то, что вы думаете.

Тут же я получил второй удар, разбивший мне губу. Сенатор устремил на меня дрожащий палец. В углах его рта заклубилась пена.

— Убирайся с глаз моих.

— Я не уйду.

Он посмотрел на Эбби и погладил ей ступню, потом взглянул на часы и шагнул к двери. На пороге сенатор обернулся.

— Сейчас она слишком слаба. Это… ее убьет. Она утратит волю к жизни. Но… когда она выздоровеет, а она выздоровеет, я расскажу ей правду. Что ты будешь делать до тех пор — твоя проблема.

— Сэр…

Он вышел, даже не посмотрев на меня. Когда Эбби очнулась, ее скрутило от боли. От лихорадки взгляд у нее остекленел. Но она улыбнулась мне.

— Привет…