Там, где кончается волшебство

– Осока, я умею быть хорошим другом. – Он задержался на пороге; прогони его, шептал неугомонный голос, прогони. – Кстати, чем вы там занимались? В лесу?

– Выражала благодарность и признательность за все, что мне дано, – сказала я.

– Неужто?

Он вяло улыбнулся и как-то странно щелкнул пальцами перед носом. Не знаю почему. Потом ушел. Калитка взвыла, выпустив его, и шваркнулась обратно.

Беда на твою черную душу, послала я ему вслед проклятие.

– Мамочка, это ты была? – шептала я. – Твой голос говорил, чтобы я его выставила?

Я продолжала бормотать, пока из-за кустов не вынырнул мальчуган. Капюшон куртки он натянул так низко, что видны были только рот, глаза и нос. Он пятился по саду, словно рак.

– Я заробел, когда увидел Норфолкского Угря, – сказал он озираясь. – Но мамка послала меня к тебе сказать, что у Банч Кормелл отошли воды, а она говорит: раз уж не Мамочка, то ты. Я правильно сделал, что спрятался от Угря?

Я щелкнула его по капюшону, такого сладкого мальчонку.

– Ты молодец. Сейчас возьму пальто и догоню тебя.

11

Ах этот звук, с которым они всасывают первый глоток воздуха в жизни. Щелчок, волшебный ключик, поворачивающийся в крошечной скважине, – еще до появления призрачной ряби понимания, благоговейной дрожи узнавания. И вот они уже вопят. Не звук, а чудо.

У Банч Кормелл это был пятый ребенок. Вот всем бы так рожать. Сначала подожди, учила Мамочка; постой немного в изножье кровати, подумай. Не торопись. Коль сомневаешься, подожди еще немного. Все, что от меня потребовалось, – положить руки на живот Банч, проверить раскрытие, а остальное сделала сама природа. Мальчик – а это был мальчик – выскользнул из нее, как рыбка. Я осмотрела малыша, погладила его крошечный носик, чтобы вышла слизь, помыла и положила на живот к матери. Помогла пристроить его к огромной многоопытной груди, достала послед и через полчаса уже стояла в пальто. Что за божественная работа, такую ни на что не променяешь.

– Осока, у тебя чутье, – довольная, сказала Банч. – Я не шучу.

Ее супруг был ковалем, но даже он не мог соревноваться с бицепсами женушки. Банч Кормелл могла побить кого угодно. Гладкие черные волосы облепили раскрасневшееся лицо. Взгляд просто плыл от счастья. А в остальном – будто она бежала на автобус и запыхалась.

– Ты прямо как Мамочка, – добавила она. – Даже лучше. Только ей не говори.

– Если бы все так рожали, мы остались бы без работы. Там четверо малышей за дверью, ждут с выпученными глазами. Впустить их?

– Да, впускай. Ты закопаешь?

Достав из сумки старую газету, я завернула в нее послед.

– У тебя в саду?

– Да, рядом с ревенем. Пожалуйста, Осока.

Я отворила дверь. Муж Банч и четверо детей сидели под дверью на лестничной площадке. Дети вбежали в комнату, все с синими, как ягоды терновника, глазами, смотрят в сторону. Они меня нарочно обходили, как будто я была не акушерка, а явление с того света. Коваль пропустил детей вперед и дотронулся до моей руки. Вложил в ладонь две сложенные банкноты.

– Здесь слишком много, – запротестовала я.

Это и правда было много, учитывая, что государство предлагало то же самое бесплатно. Но коваль посмотрел на меня такими же, как у детей, глазами, похожими на ягоды терновника.

– Слыхал, у тебя с домом нелады. Банч из меня всю душу вытрясет, если ты не возьмешь.

Я вдруг почувствовала, что сейчас заплачу. Не ожидала подобной доброты от этого большого, сильного мужчины. Я еле выговорила:

– Идите, там у вас родился очередной здоровый паренек. Он симпатяга.

Когда я вышла в огород, стояли сумерки. На улице уже включили фонари: они едва подсвечивали сад, но мне такого освещения вполне хватало. Достав из сумки маленькую лопатку, я закопала послед рядом с тем местом, где молодые венчики ревеня уже пробились на поверхность сквозь грунт. Рыть черную сырую почву было легче легкого. Мамочка всегда твердила, что хоронить послед нужно поглубже, чтобы его не отыскала лиса, но в то же время не слишком глубоко, чтобы его могли учуять пчелы. И хоть я понимала, что в акушерстве Мамочка богиня здравого смысла, а в суевериях ее заносит, все равно безоговорочно следовала ее инструкциям и ожиданиям таких людей, как Банч, которым просто родов было недостаточно.

Мамочка объясняла, что, хороня послед, мы входим в мир, откуда к нам пришел младенец; мы возвращаем земле сосуд, в котором он прибыл. Вот почему так важно, настаивала она, тщательно отряхивать от земли руки: ведь ты их только что засовывала в тот мир. Подняв голову, я вдруг увидела сидящего в углу сада зайца. Заяц уставился прямо на меня. Я сразу поняла.

Я сразу поняла, потому что меня бросило в жар. Кожа горела, причем так сильно, будто хотела отойти от кости. Ужасный страх пришел на смену жару. Это был крупный заяц. Он пялился на меня огромными лунно-желтыми глазами. Заяц седел; его красновато-коричневая шерстка мерцала и поблескивала. Животное не двигалось, но сильные задние ноги были поджаты – спрессованные мускулы, всегда готовые к прыжку. Длинные, с черными кончиками уши стояли торчком, прислушивались.