Там, где лес не растет

«Которая называлась «Поморник»", – дополнил про себя Коренга. По его мнению, Эория говорила очень занятно и складно, являя столь ценимое морским народом умение обращаться со словом. Коренга поневоле вспомнил, как сам врал о себе её грозному батюшке, лёжа на палубе корабля, и задумался, много ли правды было в рассказе сегванки. Кто поручится, что у неё не были, как у него самого, заготовлены на каждый случай разные баснословные повести?..

Так-то оно так, но Коренге упорно казалось, будто Эория говорила безподмесную правду. Его взяла злая обида на себя и на своё родовое наследие, не дававшее ему говорить о себе открыто и свободно, как говорила она. Потом он обратил внимание, что она не упоминала ни имени отца, ни того, что он был кунсом, и странным образом утешился.

А Эория продолжала:

– Деду понравился и корабль, и сам предводитель, и он стал думать, что от такого родства мог бы быть прок, потому что для аррантского купца первый страх – встретить в море боевую «косатку». Да и дочка с молодого морехода прямо глаз не сводила…

Коренга попробовал представить себе кунса Чугушегга молодым, весёлым и без седины в бороде. Ему невольно подумалось, что аррантскую девчонку вполне можно было понять.

– Так поженились мои мать и отец, – сказала Эория. – Но длиннобородому Храмну было угодно, чтобы корабль деда разбился всего два года спустя. Братьям матери оказалось довольно товаров, которые им привозили из Шо-Ситайна и Мономатаны. Они не захотели торговать с Островами, и отец перестал с ними знаться. А мать умерла, когда мне было три зимы от роду. Вот и вышло, что у нас с братьями аррантского одни только имена и остались.

Старик Тикарам снова приподнял голову. В его взгляде, устремлённом на воительницу, Коренге почудилась жалость.

– Скажи, дитя, – проговорил старец, – твоей матери, выросшей в солнечной Аррантиаде, в тени оливковых рощ, наверное, холодно было среди туманных льдов и снегов?

Эория усмехнулась.

– Ты ошибаешься, – ответила она, – если думаешь, будто она простудилась в метель или утонула в проруби. Отец говорил, наш мороз только разжигал её щёки румянцем, а ветер с океана давал весёлый блеск глазам. Да, оливы у нас не растут, но никто лучше матери не выучился делать клюквенный мёд и подавать его к рыбе… Однажды она просто уснула и не проснулась. На ней не было знака болезни, она лежала и улыбалась, только маленькое пятнышко синело вот здесь. – Эория указала пальцем на середину лба. – Тогда отец вспомнил, что она часто тёрла рукой лоб, как будто у неё устали глаза. Никто не знает наперёд, какая судьба постигнет его. И когда это случится.

ГЛАВА 38 Шатун

Она замолчала. Коренга понял, что тайна мешка, в котором утопили Ириллира, сегодня не будет раскрыта ему. А может, так вообще и ускользнёт от его любопытства. И конечно, лучший способ ничего не узнать – это пуститься в немедленные расспросы.

От котла поднимался упоительный запах. Алавзора поднесла к губам черпак, проверяя, готово ли хлёбово. Коренга ощутил, как рот наполняет слюна. Он даже не сразу обратил внимание на троих вооружённых людей, уверенно шагавших к ним между кострами.

А те подошли и остановились, и старший, кряжистый, седовласый, с красной рожей могучего забулдыги, ткнул в сторону молодого венна ратовищем[50] короткого копья.

– Ты! – рявкнул он так, словно только что уличил Коренгу самое меньшее в покраже. – С нами пойдёшь!

Торон с глухим рыком взметнулся на ноги. Никому не было позволено кричать на хозяина или тыкать в него палкой! Копьё в руках сердитого воина мгновенно перевернулось к зверю желйзком[51]. Но ещё быстрей, непонятно как, между ними поднялся Шатун. Эория отстала всего на долю мгновения, только потому, что сидела к подошедшим спиной. У другого плеча Шатуна встала Тикира. И даже знатная «стряпуха» перехватила черпак, будто собираясь плескать в кого-то горячим. Они заслонили собой ошалевшего, напуганного и благодарного Коренгу, которому только и осталось схватить Торона за ошейник покрепче держать.

– С дороги! – взревел воин с копьём.

– А ты всё такой же, Кайрагелл, – неожиданно спокойно и вроде даже насмешливо проговорил Шатун. – Лужёная глотка и бездонное брюхо. Сорок лет Альпину служишь, а простой вещи так и не уразумел. Если он велел кого привести, не обязательно же взашей волочь…

Копейщик крутанулся к нему, привычно намереваясь смести со своего пути нечаянную помеху. Шатун не двинулся с места, но все руки с оружием вдруг опустились.

– Ой, – как-то вполне по-бабьи выговорил воин. Всплеснул руками и… взял бухнулся перед Шатуном, да не на одно колено, как Перекат перед Эорией, а на оба. – Да как же это… Во имя Остывших Углей, засунутых кому не надо неизвестно куда… Господин мой Баерган, не может же быть, чтобы это в самом деле ты к нам вернулся? Да облепит меня Мокрая Зола и завяжет мне что не надо узлом… радость-то какая!

Оба его спутника последовали за старшиной на колени, и от соседних костров стали оглядываться.

Шатун вздохнул. Кажется, он предпочёл бы, чтобы его подольше не узнавали. Он спросил: