Там, где нас нет. Время Оно. Кого за смертью посылать

Даже мудрец втайне надеется на бессмертие, что уж говорить про дураков. Но чтобы так, вдруг, даром, внезапно и тем более для всех – это даже как–то обидно получается. Ладно я вечно жить буду, так ведь и у врага такая же доля! Куда это годится? Где справедливость? Ведь была же единственная на весь свет справедливость – уходили в Костяные Леса и богач и бедняк, и герой и подлец, и царь и побирушка, и старец и младенец, и добрый и злой – а как теперь–то быть? Значит, теперь и эту горькую справедливость у людей отнимают?

…Наконец из жарких песков, из тех мест, где скитался Жихарь во Время Оно, пришло известие: на громадной гробнице со сходящимися наверху треугольными каменными стенами появилась громадная же надпись, нанесенная черной, разведенной на рыбьем клею, сажей:

«ЗЛЫЕ ВЫ. УЙДУ Я ОТ ВАС».

Но поскольку почерка Смерти никто не знает, то вполне может статься, что глумливую надпись эту намалевали сами люди – благо дерзости и времени у них теперь было навалом.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Живем не на радость, и пришибить некому.

Поговорка

– Не просыпается? – спросил Жихарь.

Бабка Армагеддоновна, злокачественная старушка, развела руками и вдруг заплакала от злости. Все ее знания и умения враз сделались никчемными.

– Странно, – сказал Жихарь. – Боли нет, а горе осталось. Только за него теперь и можно держаться.

Он теперь и тело свое ощущал как–то по–иному – кровь по нему ходила лениво, медленно, нехотя, единственно по непонятной обязанности. И Смерти нет, и живым назвать трудно. Словно не человек ты, а кусок солонины или копченой рыбы.

И все вокруг ходили сонные, вялые, квелые. Даже Ляля и Доля не галдели, а целыми днями хоронили в саду своих многочисленных куколок, плача и причитая над ними, как взрослые.

В княжеском тереме никто не убирался, не мел полы – один Колобок катался из угла в угол, подбирал в берестяную коробушку мышей, удавленных котами.

Мыши пищали и шевелились.

– Ждать надо, – приговаривал Колобок. – Так быть не может – значит, и не будет.

– Сколько ждать–то? – полюбопытствовал богатырь.

– Недолго, – успокоил его Гомункул. – Скоро Конец Света. Так всегда перед Концом Света бывает, я знаю…

– Я знаю, я видал… – передразнил его Жихарь. – Ну и куда ты теперь своих мышей дурацких денешь?

– В печку брошу! Они мне не дают спать, норовят отгрызть кусочек…

– Ага, додумался! Закопай лучше!

– Так ведь шебуршиться будут, выкопаются…

– Вот нашел заделье! Ты у нас, можно сказать, один мудрец остался, так вот и думай, что делать!

– Сначала надо определить, кто виноват, – с достоинством ответил Колобок. – А мудрецов у тебя нынче полный кабак…

Зелено вино в Многоборье, как и повсюду, утратило свою силу, а вот Мозголомная Брага, секретом которой Беломор все–таки поделился с обществом, еще худо–бедно действовала, дурманила голову, позволяла на время забыть о происходящем. День и ночь гудело пламя под перегонньм котлом. Мозголомку кузнец Окул даже не перегонял по второму, а тем более по третьему разу – жбаны с мутным и вонючим первачом кабацкие служители вытаскивали сразу и тащили на столы.

Народу в кабаке было полно, но не местного, не столенградского, а гостевого. Мало того, что не ушли восвояси пораженные произошедшим побратимы – идти было нынче некуда и незачем, – но все окрестные князья и волхвы, не шибко даже дружественные, не сговариваясь, потихоньку, поодиночке потянулись к Жихарю, признав тем самым его несомненное главенство и богатый опыт по спасению белого света от всяческих напастей.

Пиром это назвать никак было нельзя, дружеским весельицем – тем более.

Мозголомка не брала одного Яр–Тура – он сидел по–прежнему бледный, но не опухший, не запущенный, в отличие от Лю Седьмого и Сочиняй–багатура, которые даже и умываться забыли, только подливали в знакомый глиняный жбан воду, которая там превращалась в персиковую настойку, а она была хоть и слабже, но все же вкуснее скорогонного пойла.

В узкий круг друзей жбана был допущен почему–то сказитель Рапсодище, уже успевший потерять иноземный лоск заодно с парочкой вставленных зубов и вернувшийся в привычное для многоборцев состояние. Свои чудные крутобокие гусли он каким–то высшим промыслом еще не успел расколотить ни обо чью голову. Рапсодище на ходу складывал свежую песню:

Я люблю тебя, Смерть, Я люблю тебя снова и снова!

Если глубже смотреть, Без тебя–то ведь тоже хреново!

С ревом жарится вол, А в ухе тихо плещется рыба – За такой произвол Никому мы не скажем спасибо!

И в положенный час На исходе людского заката Ве уводишь ты нас В край, откуда уж нету возврата!

Ты давай: воротись, Не бросай своего урожаю!

Хоть и люба мне Жизнь, Но и Смерть я вполне уважаю!

– Какой поэт погибает в безвестности! – восклицал Лю Седьмой. – Как тонко чувствует он трагедию разлученных Сунь И Вынь!

Сочиняй–багатур пробовал подыграть Рапсодищу на звонком кельмандаре, но пальцы не слушались.

А ведь задумывалось поначалу все это кабацкое сидение как совет мудрейших, достойнейших мужей, славных героев, ответственных вождей!