Там, где ночуют звезды

Волна вдали стала серой от страха. Подсолнухи на Лизином теле подняли головы.

— Ты должен дать мне умный совет: сказать им, кто я и кто они, или…

После «или» на пару секунд раскрылась бездна, и Лиза перепрыгнула её другим вопросом, совершенно другим:

— Не помнишь, что ты написал веточкой на могиле Этеле?

— Я написал на песке слово «вечно».

Её рука поверх моей стала песчано-нежной:

— Верно, я тоже помню след, оставленный веточкой. Итак, ещё раз: сказать футболисту и его жене-дочери, в какой котёл они попали, они и я с ними, или я должна исчезнуть навсегда, а ты останешься единственным человеком на свете, хранящим в сердце мою тайну?

Лиза произнесла это обдуманно и спокойно, словно пересказывала мне эпизод какого-то романа.

Голос (мой? или ещё чей-то?) ответил ей:

— Чтобы дать такой умный совет, какого ты от меня требуешь, я недостаточно мудр. Но в Иерусалиме у меня есть друг, которому в мудрости нет равных. Разреши мне попросить у него совета…

В первый раз Лиза рассмеялась. Смех камешками запрыгал по воде:

— А что, в Иерусалиме до сих пор живёт царь Соломон?

1987

Читая лица

Хволька

1

Эта невысокая, худенькая девочка не знала и знать не могла, что гораздо сильнее, чем её тело в купальном костюме цвета речной волны, прозрачном, как вода, отшлифованная солнцем, меня влечёт её имя.

Это было в конце лета. Мы купались в Вилии, за связанными из брёвен плотами, и мой приятель Йони Райхлин шепнул мне на ухо её имя: Хволька.

Если бы её звали по-другому, то, хоть она и плавает сажёнками не хуже своих ухажёров, я не набросил бы на неё огненную сеть, которая не гаснет в воде, не поймал бы её.

Имя Хволька разбудило мою фантазию: не иначе как юная пловчиха родилась от волны, потому-то её так и зовут: вол-на, Хволь-ка. И среди речных волн Хволька-Волна — не такая, как все, одна-единственная, и родилась она для меня.

Я поймал её в сеть, вытащил на сосновые брёвна плота, и мы договорились сегодня же вечером встретиться на суше.

Каждая любовь — первая. Даже если это последняя любовь.

2

Когда у входа в Бернардинский сад Хволька приблизилась ко мне, я её не узнал. Не потому, что уже стемнело. Вечер как раз был светлый, словно солнце не могло расстаться с уже взошедшей луной. Конечно, я не ждал, что девушка явится к Бернардинскому саду в купальном костюме цвета речной волны. Но что вместо Хвольки ко мне подплывёт какая-то цыганка, я тем более не ожидал.

Может, меня заколдовало зеркало луны меж кленовых ветвей? Настоящая цыганка. Лицо — коричневое, как торф. В ушах качаются серьги до плеч. Платье — густая тень, усыпанная алыми ягодами земляники, которые так трудно собирать в лесу.

Но всё-таки это была та самая Хволька, это её моя огненная сеть вытащила сегодня из воды. Как же так? Одетая, загорелая, волосы, днём собранные в пучок, распущены по плечам — так она превратилась в цыганку.

Не буду скрывать: цыганка мне тоже понравилась. А вот Хвольке не понравилось, что я её не узнал.

Мы присели на скамейку. Я узнал Хвольку по голосу и теперь думал, как бы искупить свою вину.

Но тут девушка рассмеялась так звонко и весело, что я позволил бы её зубкам откусить мне палец.

3

Мы опять купались в реке за плотами.

Каждый раз плоты выглядели немного иначе. Недавно связанные, они ещё хранили свежий лесной запах.

Ошкуренные брёвна манили влажной наготой.

Наши встречи продолжались… Нет, не продолжались, но катились, как волны, до самой осени. А Хволька-Волна и на суше затягивала меня в омут. Мне только чудом удавалось вынырнуть.

Хволька рассказала, что у неё отец садовник. Его яблоневые сады раскинулись на берегу Трокского озера. Будет очень хорошо с нашей стороны, если мы отправимся туда посторожить ночью яблоки от воров. Разве я не чувствую, что яблони на Трокском озере ждут нас обоих?

Хволька была права: сады её отца на Трокском озере давно нас заждались.

Прохладный городской вечер. Мы встретились возле кинотеатра «Пикадилли», чтобы посмотреть фильм с Гретой Гарбо.

Хволька выглядела намного выше. Я подумал, она надела туфли на высоком каблуке, чтобы её дыхание стало ближе к моим губам. Но нет, туфли те же, что вчера и позавчера.

Однако я замечаю, что сегодня она впервые надела очень тонкие чулки. И когда мой взгляд в свете уличного фонаря скользит по её ножкам, я вижу на левом чулке спущенную петлю. Она ползёт сверху вниз, как капля дождя по стеклу.

Если бы Хволька изо всех сил влепила мне пощёчину — это ничуть бы меня не огорчило. Пощёчина только означала бы, что мы стали совсем близки друг другу. Но спущенная петля на чулке внезапно спустила мои высокие чувства — прямо в бездну.

Хволькина волна скатилась с меня.

Я больше не хотел, не мог её видеть.

Объяснить ей, почему я бросил её, извиниться — было бы дико. Она ещё слишком молода, не поймёт…

Когда я рассказал Йони Райхлину о спущенной петле и почему я бросил Хвольку — он аж побелел от страха:

— А в яблоневом саду вас никто не засёк?

— Да кто?! Вроде бы в ту ночь только мы с Хволькой за яблоками лазили.