Там, где ночуют звезды

— Сова какая-нибудь вас не видела? У неё глаз завистливый. От совиной зависти не спасёшься. Вот я так просто уверен, это сова спустила петлю у Хвольки на чулке. Сове для этого не надо было к «Пикадилли» лететь, она и издали могла, у неё зрение острое. Зацепила взглядом, и всё.

Совета, как убрать спущенную петлю на чулке и вернуть мою любовь к Хвольке — Йони мне не дал.

4

И я вспомнил о Норберте, своём учителе математики. Из дюжины школьных учителей — самом близком мне человеке. Когда я вошёл в пору юношеских страданий, он стал для меня чем-то вроде громоотвода, хотя прекрасно знал, что я рисую человечков в тетради, когда он вещает что-то на языке цифр.

Он был горбат. И сзади, и спереди. Кроваво-красный галстук лежал на переднем горбе, будто хотел его измерить.

Его ученики были недостойны такого учителя.

Иногда я заходил к нему, и по приглашению, и без. Он жил на Каштановой улице в трёхэтажном доме, на самом верху, где нет соседей за стеной. Деревянная лестница была без перил. Надо было Бога благодарить, если удавалось подняться, спуститься и при этом ног не поломать.

Я знал, что он из Галиции и что он старый холостяк. И ещё знал, что очень давно он составляет еврейский календарь на миллион лет. Такой, чтобы по нему можно было узнать, на какие дни в течение миллиона лет будет выпадать, например, Пурим.

Я стеснялся спросить учителя Норберта, почему он уверен, что время будет тянуться так долго. Мне представлялось, что время — это что-то наподобие катушки с ниткой. Кто-то шьёт этой ниткой дни и ночи, но рано или поздно она кончится, и останется голая катушка.

Когда я пришёл, Норберт сидел на табуретке и чистил картошку.

Кроваво-красный галстук мерил его передний горб.

Он носил ермолку с искрой, и я видел, как над его головой курятся мысли.

Приклеенная стеарином к кирпичу, горела толстая, жёлтая свеча, как на годовщину смерти.

На столе — карты звёздного неба, циркули и листы пергамента, испещрённые геометрическими фигурами.

В первую секунду мне показалось: это не Норберт. Но кто же? Может, завистливая сова с колдовским глазом, которой напугал меня мой друг Йони Райхлин?

Всё-таки это был он, учитель Норберт, мой громоотвод.

Без утайки я поведал ему свою любовную мистерию и попросил растолковать, почему спущенная петля на чулке зарезала мою любовь к Хвольке. Норберт отложил картофелину, встал и сказал:

— С этой свечи на кирпиче тоже спускается петля. Вон она. И что же, я должен возненавидеть свечу и потонуть в темноте? Иди сюда! — Он взял меня за локоть, подвёл к окошку и открыл его. — Выгляни-ка. Внимательней смотри, во все глаза. Что ты видишь?

— Вижу, как падает звезда.

— С чего ты взял, что это звезда? Это тоже петля, спущенная на космическом чулке, чтобы наверху осталась лишь нагота духовности…

1990

Пожар

Не помню, чтобы ещё хоть раз в жизни на меня напало такое же дикое желание, такое же сладостное безумие, как в тот далёкий день.

Стояла зима, и снег завалил наш дом по самые окна.

Вот тогда это и произошло. Дикое желание, сладостное безумие.

Мама, как обычно, кормила печь берёзовыми поленьями, а я вдруг начал кормить печь бумагой…

Сперва мама подумала, что это какой-то мусор, обёрточная бумага из-под селёдки, старые газеты. Но, увидев, что я швыряю в огненную пасть свои живые стихи, а заодно с ними — давно написанные, одетые на сэкономленные гроши в зелёные переплёты, мама завопила во весь голос:

— Нет, нет!

Но огонь бушевал не только в печи: он бушевал и во мне. Я вытащил из-под кровати битком набитый чемодан и затолкал в печь его бумажные сокровища.

Кто насыпал в моей комнате и во всей нашей квартирке столько бумажек? Кто насыпал столько снега на улице? Поди знай.

Мама просила, всхлипывая:

— Пожалей хоть эти, последние…

Но моё жестокое сердце осталось равнодушно к её слезам. Последние бумажки я тоже затолкал в огненную пасть, а потом отправил туда же чернильницу! Пусть огонь напьётся чёрного вина…

Утром снег, насколько хватало глаз, был украшен чёрными цветами, выплюнутыми печною трубой.

Повсюду парили сгоревшие и полусгоревшие листки, словно голуби сражались с воронами.

Я шагал посреди дороги, по снегу, и у меня под ногами умирали скрипки.

Куда? Куда глаза глядят.

И куда они глядят?

На шестикрылое солнце над горой — за городом.

Да, это то самое шестикрылое солнце, которое вчера явилось мне во сне и приказало без жалости сжечь мои живые стихи.

Я шагал по его следам на снегу — за его дыханием. И наше дыхание смешалось на снежной горной вершине.

— Почему ты принудило меня сжечь стихи, которые никому не сделали ничего дурного?

— Сделали.

— Кому?

— Себе. Но ты не знал, что стихи должны молиться — молиться — молиться.

— Кто ты?

— Если бы ты знал, кто я, твои стихи не погибли бы в огне.

— Ты ангел, посланник Божий? Тогда пошли мне новые стихи, чтобы молились и оберегали.

И образ, который я видел перед собой, крылом зачерпнул с горной вершины чистейшего снега и помазал меня.

— А кто попросит прощения за слёзы моей мамы?

— Я уже попросило.

И дыхание шестикрылого солнца на снежной вершине вошло в меня — навсегда.

1990

Исроэл Рабон в Вильно