Там, где папа ловил черепах

Я вошла в прачечную, намочила затылок, вернулась за «кулисы» и начала переодеваться. «Вот теперь еще не так блесну», — подумала.

— Алеша, застегни корсет.

Он застегивал и, посмеиваясь, с интересом разглядывал мой «бальный» наряд: из-под кружевного, пронизанного китовым усом корсета тети Тамары выбивалось мамино сатиновое платье в горошек. А на шее моей была нитка жемчуга. Ненастоящего, конечно, но все равно прелестного. Его я тоже взяла без спроса и надеялась вернуть в шкатулку владелицы еще до того, как она вернется, с педсовета.

— Нравится мой наряд?

— Да ну-у-у, — расплылся в улыбке Алешка.

«Подожди, еще не то будет, когда я выйду на сцену и начну танцевать».

Занавес поднялся, и Надя-мачеха открыла бал. Все смотрели на меня. Я запела, отбивая такт каблуками. Бешеный ритм грузинской танцевальной песни захватил сразу всех — и артистов, и зрителей. Они ритмично хлопали в ладоши, я плясала все быстрее и быстрее. Охрипла, вспотела в своем негнущемся корсете, горели пятки и каблуки ушли куда-то в стороны. Ленька бил палкой в таз, Алешка верещал на гребешке, обтянутом папиросной бумагой, на сцену, не в силах сдержать веселья, ринулись зрители и запели, заплясали вместе со мной. В это время в саду произошло какое-то смятение, прямо перед собой я увидела разъяренную Ярошенчиху:

— Погибели на вас нема, чертовы диты!

Мы пустились бежать. Выскочив на улицу, никак не могли нахохотаться. Потом играли в кольцо с места. Я вытянула вперед прижатые друг к другу ладошки, а мысли мои были все еще там, на сцене. Алешка положил «кольцо» мне. Рассмеялась: он хороший, Алешка. И матери у него нет…

Стемнело. Пошел дождь. Я еле держалась на покривившихся каблуках. Но сняла туфли только у лестницы. В нашей галерее горел свет. Значит, пришли. Сердце екнуло и укатилось в пятки. Смотрю, Коля волочит из сада ковер.

— Не заходи пока домой — мама вне себя.

Я очень хорошо знала, что это такое, и вздохнула.

— Пошли к нам, — предложила Надя. — Посушишь над керосинкой туфли — может, они еще не совсем пропали. А зато знаешь как ты играла?

Я сушила туфли у Барабулиных и думала: «Попадет, конечно, крепко. А почему? Ведь они ей малы… Надо было носить их раньше и не злилась бы теперь».

Почему я изменилась в лучшую сторону

Весь июль и август я ходила на пионерскую площадку. Туда записалась вся наша «театральная труппа», и потому мы чувствовали себя там отлично. Единственно, что требовалось от пионеров, — это не потеряться. Нас пересчитывали три раза в день: утром на линейке, перед обедом и перед ужином. Все остальное время мы бегали в поисках впечатлений по всему саду Надзаладеви, по территории депо, по Советской улице, по горам и оврагам окрестностей. Конечно, опаздывали и к обеду, и к ужину. Но нас не ругали. Стояла страшная жара, и лень было сердиться. Пионервожатые — парни и девушки — были всецело заняты друг другом. Мы без труда определяли, кто в кого влюблен. «Мертвый час» нас тоже не касался, спала одна толстая-претолстая повариха. Наши юные воспитатели пели и играли на гитаре в тени акаций, иногда устраивали для нас концерт, а больше смеялись, почти беспрерывно смеялись просто так.

Это приволье под палящим солнцем и полное отсутствие каких бы то ни было обязанностей, казалось, не кончится никогда. И только тогда, когда папа заговорил об отъезде в Уреки, я вспомнила про школу.

Папа уехал. Он писал нам письма каждую неделю: «Теплое море, бархатистый целебный песок. Вспоминаю романс: „Знаешь ли чудный край, где все время весна, померанцы цветут и пальмы зеленеют?“ Этот край здесь, в Уреках».

Папе дали большую комнату с балконом в двухэтажном доме барачного типа. «Обедаю в рабочей столовой, обеды вкусные: лобио, борщ. Включился в совхозные дела. Я теперь агитатор. Скучать некогда…»

Я радовалась за папу, а маму не. оставляли тревоги:

— Зачем он туда поехал? Лечиться? Так и лечился бы. Тут хоть я его как могла останавливала… Сколько лет с ним живу и никак не могу понять, что он за человек. И ты думаешь, он это ради других? Нет. Для себя.

— Как это для себя?

— А вот так: ему правится работать для всех. Ты тоже такая.

Я ничего не поняла. С одной стороны, было лестно, что мама все же считает меня деловой, но, с другой стороны, она и меня, и папу осуждает. За что?

— А что плохого он делает?

— В том-то и дело, что плохого — ничего. Но зачем, скажи на милость, он лезет не в свои дела? Не хватает ему школы?

— Он хочет помочь.

— Другим? Да. А своей семье? Ведь заболеет — я выхаживать буду. Это эгоизм, Ирина.

— Папа очень хороший.

— Да. Очень. Раньше и я была такой, а теперь вижу: все впустую. Ни к чему все это.

— Что ни к чему?

— Надрываться.

— Мама, а ты сама?

— Я в школе как рыба в воде. Устаю — от вас.

— А разве я люблю дела чужие? Ты же говоришь, что я бездельница.

— Да. Но когда зовут подружки, бежишь сломя голову.

— Я сама хочу играть.

— Нет, для тебя главное, чтобы они были довольны.

— Просто с ними весело…

— Вот-вот. И твой отец такой же. А знаешь, чем он занимался всю весну?

Я это прекрасно знала и все же спросила:

— Чем?