Бог знает, какими последствиями для о. Михаила Торопова мог обернуться его отпор кощуннику и нечестивцу, если бы доктор Антон Федорович Долгополов рукой в черной перчатке не протянул о. Маркеллину маленькие, блестящие, с острыми, чуть загнутыми концами ножницы.
– Вот, – мучительно покраснев, едва вымолвил он, и, кажется, это было первое слово, вылетевшее из его уст с тех пор, как комиссия приступила к своей страшной работе. Отец Маркеллин еле попал трясущимися пальцами в кольца ножниц. Кольца тесные, пальцы толстые. Он тупо смотрел на руки, не узнавая родной плоти с веснушками и рыжей порослью. И молитва не шла на память….
К тому же врагам в сугубое назидание….
– Становится видной, – диктовал бывший столяр, а поэт Октябрьский заносил в протокол, – фигура головы с круглым металлическим отверстием над областью лба на черной материи, покрывающей фигуру черепа. Место, соответствующее лицу, покрыто белой материей, и подбородок вновь черной материей… Материей, гражданин Маркеллин? Или она у вас вовсе не материя, а какой-нибудь опять же облак небесный?
– А вы не спрашивайте, – вспылил
Ванька Смирнов засмеялся и, приподнявшись на цыпочки, на ухо товарищу Рогаткину шепнул, что этот рыжий поп похож на пса, у которого отымают кость. Взглянув на Маркеллина, председатель комиссии ответил на ванькино уподобление снисходительным кивком головы.
– Снимаю вскрытый гроб! – из-под черной своей накидки бодро объявил фотограф. – Не двигаться!
– Ты гляди, – назидательно обратился Петренко к его откляченному заду, – кабы у тебя покойник в гробу не шевельнулся.
Молодой человек в кожанке, даже находясь в потемках, за словом в карман не полез и отбрил, что такие умники в Москве, на Сухаревке, идут за копейку пара.
– Ein, zwei, drei! – радостно прокричал он. На немецкое «три» в его фотографическом коне что-то загремело, щелкнуло, мигнуло, и посланец красной столицы, проворно сбросив накидку, извлек из чрева аппарата желтый деревянный футляр с упрятанной в нем стеклянной пластинкой, на чьей затемненной поверхности навечно застыла серая тень отверстого гроба и собравшиеся вкруг него такие же серые тени старца Боголюбова, несчастного Маркеллина, понурого доктора, бывшего столяра с черными пушистыми усами и председателя комиссии с холодной усмешкой на молодом лице.
– А теперь, граждане попы и монахи, – и бойкий парень призывно махнул рукой, – памятный снимок! Все вместе! Служители культа скорбят у гроба своего религиозного вождя!
– Ты как полагашь, – осторожно осведомился сангарский звонарь у о. Петра Боголюбова, – за деньги он или как?
Грозовой тучей глянул на звонаря о. Петр.
– Или как! – не без яда повторил он. – Ты, отче, по разуму совсем что ли дитя? Отец благочинный бился, чтобы никаких снимков, а ты?!
– А что я? – о. Никандр стал пунцовым. – Спросить нельзя. Ты, отец Александр, – попросил он защиты у старшего из братьев Боголюбовых, – сказал бы ему…
Отец Александр машинально кивнул. Слепая Надежда громко вздыхала, горячо дышала ему в затылок и время от времени спрашивала с неотступной требовательностью:
– Что там? Что?!
Он ей отвечал коротко и словно через силу:
– Епитрахиль снимают. Теперь крест…
– Крест?! – ахнула слепая. – Тот самый? Материнское благословение?!
– «Сим победиши», – вдруг вспомнил и пересохшими губами прошептал о. Александр.