Там, где престол сатаны. Том 2

И уже за стаканом чая, позвякивая ложечкой, мягко приступил к Сергею Павловичу, предварительно сославшись на преклонные годы и тяжкий груз перенесенных трудов и забот, повсюду он этот груз на себе тащит, как верблюд – свой горб. Ох-ох. Долгая жизнь в конце концов становится наказанием долгожителю. Пора, мой друг, пора, но, с другой стороны, раз труба еще не трубит, то надо бы еще кое-что успеть во благо нашего с тобой Отечества. Да не печалься ты и не хмурь бровей! Сергей Павловича передернуло, а Николай Иванович приподнялся со стула и тяжелой рукой хлопнул его по плечу. Сидишь, будто не родной. Ты вникни: нас на белом свете только трое и осталось – ты, я и папаша твой, тоже ведь бедолага, и какая несправедливость, слышь, Феодосий Григорьич, двадцать два года служил, а чуть не потрафил главному редактору – все, понимаешь, извините меня, по херу, и пожилому человеку сапогом, была такая статья в газетке, я помню, прямо в душу, ему-то, правда, не только в душу, но и в зад, и на улицу… Что делают, сукины дети! Ты ему скажи, отцу-то, скажи, что Николай Иванович очень возмущен и этого дела так не оставит. Звоночек-то уж как-нибудь, а сумею… Егор Кузьмич, к примеру, позвонит и спросит: а за что ты выгнал заслуженного журналиста? Не-ет, Сергей, время нынче преподлейшее, один будешь – сгинешь, и костей не найдут. Толковал я тебе как-то об этом, да ты, похоже, не вник… Спиной к спине! – так он воскликнул и, схватив со стола нож, занес его над головой. Мертвые тусклые глаза Николая-Иуды на мгновение вспыхнули холодным серым светом.

– У мачты, – усмехнулся Сергей Павлович, однако на Феодосия Григорьевича сей жест, пусть даже воинственная рука завладела всего лишь тупым ножом, произвел сильное впечатление, и он счел нужным осенить себя крестным знамением и произнести трисвятое.

Ямщиков же, повертев ножом, промолвил, что еще с довоенных времен владеет именным парабеллумом. Несколько тяжеловат, правда, но какова зато убойная сила! В лоб, положим, влепишь, и голова – фьють! – он присвистнул, ни один Бурденко не соберет. Заметив, однако, что лицо Сергея Павловича выразило отвращение к подобного рода упражнениям, он поспешил его успокоить. В основном чисто теоретически и лишь отчасти на основе некоторых личных наблюдений, ничего больше, никаких подземелий, казематов и расстрелов, наверняка явившихся чрезмерно пылкому воображению племянника.

– Ты, – обратился он к митрополиту, сменив в отношении к нему гнев на милость, – старый друг, знаешь, что такое государева служба.

– Це так, – кивнул архиерей, – нам известно.

– Ты думаешь, – теперь Николай Иванович всем телом повернулся к доктору, – кто перед тобой? Митрополит? Да, митрополит. Управляющий делами Московской Патриархии? Да, управляющий… Но еще и кавалер государственных орденов: Ленина, – он загнул палец, – Трудового Красного, – второй палец последовал за первым, – Дружбы народов, – третий палец, – нашей, от Комитета, медали, – палец четвертый, – и грамот без счета, – все пять пальцев Николая Ивановича с седыми волосками на фалангах сложились в кулак. – Ему только Героя не хватает. Но вот если в Париже одно дельце провернет, то и золотую звездочку ему на широкую грудь…

Антонин замахал руками:

– Да який я герой!

– Скромность, она, конечно, – промолвил Николай-Иуда, – но в нашем случае награда найдет достойного.

Сергей Павлович не смог сдержать любопытства, хотя, скорее всего, своим вопросом вторгался, так сказать, под кирпич, на территорию, куда для посторонних проход и въезд были строжайше запрещены.

– А Героя-то за что? Амбразуру, что ли, закроет в Париже своим телом Феодосий Григорьевич? Секретные документы НАТО похитит?

Николай Иванович взял недолгую паузу, в течение коей дважды отхлебнул из стакана и с задумчивым видом отправил в рот приличных размеров кусок торта. Ну как тебе разъяснить, еще жуя, невнятно проговорил он. С виду – проще пареной репы. Но мины! Но ловушки! На каждом шагу одна хитрей другой. Убереги его ваш Бог от неверного шага. Ух! Николай-Иуда передернул плечами.

– Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него, – с чувством произнес Антонин.

Во-во. Молись. Но на Бога надейся, а сам не плошай. А уж если удастся ему одного французика кое в чем убедить, кое-что от него получить и привезти – тут он молодец, слуга Отечеству и герой.