Там, где престол сатаны. Том 2

С глубоким сомнением, надо признать, высказала она это предположение и, что называется, угодила в самую точку. Откинувшись на спинку кресла, Жора из-под набрякших век быстрыми глазками поочередно взглядывал то на статью, то на автора, наподобие школьника сидевшего со сложенными на коленях руками. Кому это нужно? – с таким вопросом главный редактор обратился, наконец, сначала к затянутому серым сукном потолку, а затем и к обеим своим наперсницам. Тоска послышалась в его голосе, которая, как всем было известно, всегда предшествовала вспышкам начальственного гнева. Кому это нужно? – уже с угрозой повторил он, и скуластенькая Наташка перестала улыбаться Павлу Петровичу и на всякий случай пожала плечами, первое же перо и королева, повернувшись, со вздохом брезгливого сожаления обозрела автора и закурила новую сигарету. Справедливо сочтя, что вопрос обращен прежде всего к нему, папа решил начать со значения поэзии Блаженного в деле нравственного воспитания нашего одичавшего народа, хотя, добавил он, истинная поэзия никогда не ставит перед собой подобных целей, косвенное ее влияние все же… Был грубо оборван невнятной скороговоркой: как говорит, так и пишет – ни хрена не поймешь. Есть, оказывается, поэт Айзенштадт, псевдоним Блаженный («Оригинально», – процедила королева и первое перо, и у Павла Петровича тотчас возникло свирепое желание придушить ее собственными руками), сочиняет никому на хер ненужные стихи о том, как мертвая мамочка ставит ему на нижнюю рубаху заплату из своего савана, кроет Бога за дохлую птичку, грозит уйти из рая, если Господь покажется ему глупым, а господин Боголюбов льет над всем этим крокодиловы слезы и корчит из себя умника. Хтонические соки – а?! Как вам это нравится?

Павлу Петровичу нравилось, но Жоре и двум дамам это выражение показалось отвратительным, что видно было по гримаске Наташкиного лица, а также по выражению затянутой в зеленое платье спины королевы и первого пера. Папа открыл было рот, дабы растолковать главному редактору как само слово «хтонический», так и причины, побудившие автора вставить его в строку, но Жора уже вошел в раж, отшвырнул кресло и расхаживал по кабинету с несчастной рукописью Павла Петровича в руках. Гнев его был неподделен и ужасен – как у человека, вдруг обнаружившего, что много лет он благодетельствовал не только ничтожеству, но и тайному недоброжелателю и даже врагу. Яростной скороговоркой он обличал Павла Петровича, из коей, хоть и с трудом, но можно было понять, что в дни политических потрясений журналист не имеет права кадить поэту-шизофренику, пыжиться, тужиться и плести словеса о духовном убожестве народа и тупости государства. Твои собутыльники это еще не народ! Наташка одобрительно кивнула, а королева в зеленом прорекла: «Алексей Петрович и господин Боголюбов на пару выпили Байкал водки». Да пусть бы его пил! Кто пьян, да умен – два угодья в нем! А тут глупость прет из каждой строчки. К хренам собачьим политической газете мистическая связь между живыми и мертвыми? Тут живые трупы не знаешь, как закопать, а тебя еще и на кладбище тащат – собеседовать с покойниками. «Ха-ха», – отчетливо молвила зеленая спинка. Ну и так далее, в том же духе, от тоски издохнут мухи. От чувства горчайшей обиды в груди Павла Петровича пекло все сильнее – да не за свою статью, хотя и ее, как вспомнить, сколько души вложил он в эти шесть страничек, было ему безумно жаль, и не оттого, что пришлось метать бисер перед свиньями и сидеть, сомкнув губы и выслушивая оскорбительные выпады на твой собственный счет, не мальчика, между прочим, а мужа, и не мужа, а уже, можно сказать, старика, Байкал водки, ах, мерзкая сука, и эта хихикнула, Жорина подстилка, – страдал он из-за Блаженного, чья проникновенная поэзия была осквернена нечестивыми устами.

Именно этим, со сладострастием ничтожества, получившего возможность втоптать в грязь истинного художника, и занимался Жора, расхаживая по кабинету и гнусной скороговоркой, с подвыванием, читая строки Блаженного: «Ах, как нищей душе на просторе вздохнуть хорошо!» – «Нищеброд, мать его…» – с наслаждением обматерил поэта главный редактор, на чем и переполнилась чаша терпения, страдания и авторского самолюбия Павла Петровича. Он встал, вырвал из рук Жоры свою статью и, глядя в его бешеные карие глазки, хладнокровно припечатал: «Как там твой драгоценный Владимир Ильич назвал Троцкого? Политической проституткой? Вот ты и есть натуральная политическая блядь». Папа подумал и прибавил: «И мудак».

Трепет охватил сидевшую в кресле с уютно подобранными ногами Наташку, любовницу и заведующую отделом кадров, зеленая же спинка вздрогнула, будто ее хорошенько хлестнули прутом или кнутом, что, собственно, было бы чрезвычайно полезно, особенно при каждодневном повторении, а сам Жора, на мгновение остолбенев, криво усмехнулся, сел в кресло и велел Наташке: «В приказ. С сегодняшнего дня. За профессиональную непригодность и старческий маразм. Так и пиши».