В день тот последний до обеда все время в трудах неустанных в размышлениях ударить что ли по заклятой Америке страшным атомом или чуть погодить и о евреях всех ли под корень или на Дальний Восток а врачам-злодеям их племени на Красной площади на Лобном месте головы отсечь или виселицы поставить штук пять и вздернуть как Николай Первый – масонов-декабристов а там и объявить всенародно Советскому Союзу отныне быть царству а мне царем прошелся туда-сюда во двор выглянул и за стол. Скатерка белая. Борщ дымится. Острого красного перца стручок. В тарелочку половничек налил и с аппетитом откушал.
И он, сердешный, Анфиса сказывала, два часика спустя прилег на диванчик, ручки на груди сложил, правая поверх левой, будто ко Святому Причащению, и тихо проглаголал: дух-де мой, Господи, предаю в руце Твои. И помер. А вот поди ж ты, милостью Божией, ко мне, убогой рабе, явился и сказал: воскресну!
– Тут понимать надо, – приобняв Сергея Павловича за плечи, шепнул Варнава. – Воскреснуть он, может, и не воскреснет. О другом речь. Царь у нас в России будет. Ты понял?! Царь. Несокрушим наш русский дом, – проскрипел он, – только с царем! Понял? Кто без царя, тот без Христа. Ты понял? – Он встал и быстрым шагом двинулся к монастырским воротам, призывно махнув доктору рукой.
Сергей Павлович последовал за ним, бормоча, что он все понял, кроме одного: при чем здесь Христос? Впрочем, он и тут воздержался и не огласил свое глубочайшее сомнение, точнее же выразиться, свое абсолютное неверие всякой ижице, вылетевшей из бледных монашеских уст, и вместе с тем переполняющую его сердце скорбь о любезных соотечественниках, принимающих за чистую монету вышеприведенные басни. Потом. Достигнув заветной цели, сбросить оковы молчания и сказать в лицо с китайской бородкой из десяти волосков: ты, мол, зачем богопротивной дурью мутишь народ? Ты по одежке воин Христов, а по сути – Христа первый враг, ибо сеешь вокруг ложь и злобу.
Внутреннее борение не помешало, однако, Сергею Павловичу ощущать себя лазутчиком и примечать, что к чему. В воротах не было главного, то есть самих ворот, по поводу чего скорый на ногу
Довольная улыбка блуждала на бледном лице. Ведь этакие деньжищи, ай-яй-яй. Сам посуди: на ворота, на колокола для колокольни отлить, на купола, какие покрасить, какие вызолотить, дабы колокола перезвоном, купола же сиянием согревали душу и возвышали разум, склоняя, с одной стороны, к размышлениям о всех ожидающей вечности, а с другой, облегчая трудное решение несколько оторвать от себя и опустить в монастырскую кружку, можно также прямо в руки. Еще иконостас для собора в подражание древнего благочестивого письма, как наши предки писали, возвышенно и бестелесно. Вот и сочти. Не будучи должным образом осведомлен о стоимости подобного рода железоделательных, иконописных и прочих работ, особенно в условиях свободного обмена товаров и денег, но полагая, что без нескольких нулей тут не обошлось, Сергей Павлович счел не только приличным, но и необходимым выразить изумление, впрочем, вполне искреннее, как капиталовложениями в красоту, которая, всем известно, спасет мир, так и видом красно-белого собора, истинного богатыря и красавца, его куполов, золотого в центре и четырех с золотыми звездами по синему полю, льющих ослепительный свет и родственных яркому праздничному небу над ними.
– Дивно! – от всей души воскликнул он. – Народными щедротами. Как хорошо!
Варнава взглянул на него с брезгливым сожалением.
– От народных щедрот на кашу не хватит.
Доктор Боголюбов ответил ему вопросительным движением бровей.
– Разбойнички, брат ты мой, они несут. Молитесь, отцы, за наши грешные души, а мы вам еще отсыпем. У бандюков этих столько… – он чуть замялся, но затем с кривой усмешкой ввернул, –
– Ну да, – с коротким смешком кивнул Сергей Павлович, уже безо всякого умиления взглядывая на золотые купола. – Из кровных.
– А хоть бы и так. На всех деньгах кровь. Ты в миру, ты не замечаешь, а мы здесь видим. – Варнава поразмыслил и добавил: – Либо ворованные.