Там, где престол сатаны. Том 2

Что бы он делал без нее? Поставим вопрос иначе: разве смог бы Сергей Павлович полюбить какую-нибудь другую женщину, не Аню, с такой силой не только любовного, но родственного чувства? Разве чувствовал бы он в ком-нибудь безо всякого преувеличения и красного словца свою натуральную половину? неведомо почему отколовшуюся, но все равно единую с ним часть его «я»? сокровеннейшее его души и таинственнейшее его плоти, плачущее с ним одними слезами и радующееся с ним одними радостями? Он – ее мужчина; она – его женщина, что означает их всеобщую и взаимную во всем полноту и отзывчивость. Скажем чуть по-другому: обладание – вот что крепче самых прочных уз, клятв, обещаний, штампов и венцов над головами связывает их. Только не следует истолковывать это слово всего лишь в плотском смысле, хотя было бы полным безумием вообще отрицать его. Ибо что может быть прекрасней, возвышенней и благородней, чем упоение возлюбленной? Что может преисполнить все твое существо столь же ликующим и отчасти победным чувством, нежели ее ответный глубокий вздох? Что может навсегда связать с ней более, чем ее совершенная доверчивость, предоставляющая себя в твою полную власть? Под одной крышей проживем нашу жизнь; и в смерти пусть прах будет соединен с прахом, ибо и за гробовой доской не мыслим себя вне другого. Прах, перемешанный с прахом, – вот обладание самое полное и окончательное. Начинаясь в жизни, продолжается в смерти.

На этом месте Сергей Павлович споткнулся, чуть не упал и включил фонарь. Шаткий мост через Покшу был под его ногами. Еще ниже видна была черная густая неподвижная вода, оживавшая только в круге света, в котором тотчас начинали шнырять юркие мальки. Сплошь затянутое облаками небо висело над головой, кое-где в нем проблескивали и тут же исчезали звезды. Угадывались слева тени сосен Юмашевой рощи, впереди под тихим ветром едва слышно шелестела луговая трава, в монастыре, скорее всего, над воротами, вспыхнул и тут же погас прожектор. Времени больше не будет, поэтому обсудим, как перед последним судом, просим прощения за невольную тавтологию. Но, в самом деле, мешкать не подобает. Или двигаться вперед, к монастырю, пробираться в келью Гурия, где с бешено стучащим сердцем под кирпичами стены, ну, словом, все ясно, или разворачиваться и брести в противоположном направлении, для чего наготове десяток причин, одна весомей другой. Ни у кого не поднимется рука бросить камень, уверяю вас. Аня заклинала младенцем, которого ощутила во чреве. Дмитрий рассуждал о завещании в том смысле, что сову о пенек или пеньком по сове – все равно ей не жить. Ничего не изменит. Вчерашняя черная метка, от нее до сих пор гудит голова. Ребенку нужен отец, Саше из интерната – опекун, папе – сын, блюдущий его старость. Сверх этого, возникал и тянул назад, в гостиницу, на узкую, продавленную, но волне безопасную кровать огромный соблазн жизни. Ради чего, собственно, уходить из этого мира? Где еще овеет его лицо тихий теплый ветер? Где еще сможет он полной грудью вдохнуть настой из трав, под покровом ночи прибавляющих в росте и щедро расточающих вокруг колдовские запахи земли, росы, солнца, дождя и еще чего-то неведомого, чему даже названия нет на человеческом языке? Где он услышит раскаты надвигающейся грозы, а вслед за ними – сильный ровный шум изливающегося из туч ливня? Где увидит блеск молнии, одним ослепительным зигзагом соединяющей притихшую землю с бушующими небесами?

Он остановился посередине моста. Голова кружилась и – как предсказывал Игнатий Тихонович – тянуло сесть, а еще лучше – лечь. И Аню разве встретит он там, в мире прекрасных, но волне бесплотных существ? И разве ощутит тепло ее губ, так нежно и так страстно целующих его? Он еще раз включил фонарь. Серебристая в его свете стояла высокая трава, клоня свои верхушки под слабыми порывами ветра. Среди травы видна была узкая тропа, которой он вчера возвращался из монастыря. А! Пропади оно все пропадом! Ведь у него еще и дочь, глупое взрослое дитя, которое рано или поздно, но призовет его на помощь. Он развернулся и, держась за перильце, медленно побрел назад.