Там, где растет синий

Нет, он не был совсем никогда спонтанным, он не умел этого, и теперь он не умел вот так собраться и пропасть или снова зародиться – итог не определён в финале. Чтобы себя подготовить, трижды перекреститься он не мог – не верил, поцеловать лоб родной – такого лба не было тут, угодить в противоречие основательно – это вышло, но быстро выпутался вот как: попытался искусно вылепить в сознании хоть одно существо из ближайших, ради которого он может остаться теперь. Тужился, молил… Но так и не припомнил никого, и в этот момент он решился: нагрузил рюкзак книгами, взял пару рубашек, курточку и поехал первым же самолётом по самому случайному маршруту. Его занесло к арабам, потом он в переходе участвовал, затем пылился в пустыне, торговал рыбой, потом он долго спал, дальше летел над всем миром, падал, ныл и только спустя четыреста пять изменений в мозге, Сэвен достиг точки своего вспыха, кульминации осознания. И только когда он его окончательно достиг, он смог прекратить эту агрессивную свою сомнамбулу, очнуться и понять, где он есть.

Место его судьбы выглядело слегка риторически – он как будто вернулся к началу всеобщей пустоты: четыре хижины без курьих ножек (съедены были), две лодки с навесами, кусок воды, сноп, солнечная батарейка у кафе, а в кафе на аукцион выставлен бутерброд с яйцом и чернокожая женщина кричит оперным голосом. Эта мистика могла бы любого напугать, но Сэвену она нравилась. Он с удовольствием сидел на берегу, застывший не как кулак, но как камень, сплетённый из мудрости и ожидания. Он сидел тут и никакой пропасти больше не видел и не видел марганцовку из крыш, а видел бонь, бень и пересыпные пейзажи – нечёрствые, неглухие, а движущиеся, подвижные, перекидные, как на календариках, хаотичные и в то же время последовательные. Зуд постепенно уменьшался, когда он тут сидел.

…Вышло солнце из полосы, выпрыгнуло, и вместе с ним прибежали сюда гуси, йети, звуки, малуки, вышли моряки, деточки, кольцеватые козы, все стояли и смотрели на белого человека большими глазами. Это непонятно было, какая тут страна, с виду – собирательный образ, однако слишком натуральный, будто помещён был во вневременные декорации, но в этом не было подвоха, в этом было чудо, но никак не подвох.

– Привет, – проговорил Сэвен. – Я где?

Но они не понимали, перемигивались, руками размахивали и всячески пытались общаться без слов. Так бы и продолжалось неизменно, так бы и длилось без конца, если бы Сэвен сейчас замялся и не проявил инициативу, но он не замялся и проявил, а именно – вынул книги из рюкзака и сложил из них домик: не для себя всего домик, но для головы конкретно.

– Я себя ищу, ищу место, в котором я настоящий есть, – имелось в виду.

И когда они увидели его инициативу, и когда они увидели, как независимо его голова может жить там, в этом маленьком домике, что он носит с собой, они поняли всё или что-то, и они окликнули его таким плотным родовым звуком, как будто он изобрёл для них творца повторно – если не самого первого изобрёл. Из народа сначала вышел танец – из всей группы, а вскоре вышел от них представительный, хоть и не менее тогций, чем другие, мулат. Он отделился от общей массы, заёрзал, ссутулился и смущённо сказал:

– Тебе через озеро к озеру.

– Лодку возьму? – спросил Сэвен мягко, стараясь не спугнуть собеседника.

Мулат потупил глаза и ответил:

– Можно.

Сэвен зашёл в воду, прошёл до камыша и ввалился в лодку. Матросы выставили зубные улыбки, почесали репчатые носы, прощупали мокрым пальцем направление ветра и отпустили судно болтаться на природном шарнире. Вода была неспокойная, озеро морщилось или кривлялось, а может, так всегда жило, перемешивая события с событиями что ни день: люди бельё стирали тут, мыли рыбу – ловили и мыли рыбу, продёргивали лодки сквозь воду. И это была, конечно, только вступительная часть, подготовка к тому, что происходило там. Там, где рос синий, там, куда плыл сейчас Сэвен, не догадывающийся о том, куда он плывёт. Шторм трепал их саморубный кораблик, но при этом не давал ему возможности перестараться – сгинуть или утонуть. Они плыли очень долго, казалось, столько воды нет в природе, сколько они плывут, однако они всё плыли и плыли, не замечая ничего, кроме ничего.

Наконец лодочка начала смещаться вбок, и вскоре они пристали к берегу. На берегу были следы от костра, были факелы потушенные, там лежали травяные подушки на пересыпных скамейках у воды, там же стояли книжные шкафы, пуловеры на буквах-вешалках, хортас и положительные формы рельефа.

– Что это? – спросил Сэвен у моряка, который вязал канат к острому крючковатому камню.

Тот окинул руками пространство и сказал:

– Паредем.

Целый век он оставил за спиной, век или время целиком, теперь тут был сгусток вместо природы, сбродная субстанция новая, никому не знакомая, никем не преданная, теперь тут корн начинался, корн или паредем, нгбора или малибас – любое слово ему незнакомое до того.