Там, где тебя ждут

В этот момент моя жена предпочла повернуться ко мне спиной и куда-то направилась, что я воспринял как молчаливый приказ следовать за ней.

* * *

Я догнал ее на аллее, петляющей под голыми кронами шишковатых и сучковатых платанов. Там мы остановились, и я рассказал ей все.

Почти все.

Измену с другой женщиной к своим грехам я не присовокупил.

Я поведал о том, как услышал ту радиопередачу, о дружбе с Тоддом, об отношениях с Николь, о гнетущем дне в некой лондонской клинике, о свадебной вечеринке, о ее состоянии, о моем отъезде, гонке в аэропорт, возвращении в Бруклин, о написанном мной письме, оставшемся без ответа, что разбило мне сердце, как я старался освободиться от любви к ней, вырвать ее из сердца, как я едва не сгорел, точно от огня, после потери матери, единственной женщины – до появления Клодетт, – которая любила меня такой неистовой, безусловной и полнейшей любовью, что после ее ухода я почувствовал себя совершенно растерянным и настолько ничтожным, словно сам перестал существовать.

– Хотя это меня ничуть не оправдывает, – пояснил я Клодетт там, под платанами, – девушка умерла. И это была моя вина.

Меня беспрестанно преследовала жуткая картина того, как она лежала тем холодным утром на земле и как Тодд, не глядя на меня, сказал: «Она просто спит, иди, Дэниел, беги». Этот образ жил во мне, точно спящий в крови вирус, но в любой момент он мог проснуться и начать вновь сжигать меня. Я мог работать, готовить, ужинать, вести машину, читать лекцию, но мгновенно выпадал из реальности, вдруг представив лес, озеро, костер между деревьями. Мне хотелось вычеркнуть это из памяти, я убеждал себя, что эта женщина отвергла меня, что я не нужен ей, что ее не тронуло мое письмо. Ведь я просто не мог позволить себе никаких других объяснений. Я не мог допустить возможности своей вины, не мог позволить вторгнуться в мою жизнь такой жуткой ошибке, в жизнь, что я обрел в тот день на ирландском перепутье. Я словно сделал себе целительную прививку, женившись на Клодетт, переехав в Ирландию, живя там с нашими детьми… по крайней мере, так я думал. Мне казалось, что я избавился от прошлых мучений, лишил их силы. Я думал, что обуздал их, думал, что способен отгородиться от давнего прошлого, удерживать его за пределами нашего дома. Эти мысли стали мощным убедительным оружием: всем известным оружием.

И все это услышала Клодетт, любовь всей моей жизни, мать моих детей, хранительница моего очага. Она повернулась ко мне, по-прежнему пряча глаза за нелепыми черными очками. Перебросила ручку черепаховой сумочки с одного плеча на другое. Когда я закончил, она тоже продолжала молчать. Просто стояла передо мной, и я видел в линзах ее солнцезащитных очков две миниатюрные темные версии самого себя. В тот момент я понятия не имел, какова может быть ее реакция, что произойдет дальше. По-моему, я боялся даже дышать.

Еле слышно, словно в ответ на какие-то свои мысли, прошептав:

– Дэниел, – она раскинула руки, обняла и прижала меня к себе прямо посреди аллеи.

Ее близость подарила почти неописуемое облегчение. Сомневаюсь, что существует слово достаточно богатое и многозначное, способное выразить всю полноту эйфории, охватившей меня, когда я зарылся лицом в ее волосы, а мои руки, нырнув под ее куртку, заключили мою хрупкую жену в тесные объятия. Как спасительна любовь: когда нас любят, мы всегда становимся лучше. Ничто не в силах заменить этого.

– Какая мучительная история, – сказала она, – Дэниел, не могу поверить, что ты не решился рассказать мне этого раньше. Тебе не стоило таить все в себе.

– В общем, – пробурчал я, уткнувшись в воротник ее куртки, – до сих пор я как-то справлялся…

– Ах, бедняга! – воскликнула Клодетт, отстранившись и печально взглянув на меня. – Когда она умерла?

– Через несколько месяцев после моего отъезда, – ответил я. – По-моему, Тодд сказал, через пять.

– Она и раньше страдала от анорексии?

– Да. В более юном возрасте. Когда мы с ней познакомились, она выглядела совершенно здоровой. То есть я даже не знал тогда, что она вообще болела.

Клодетт задумчиво посмотрела на меня, склонив голову набок.

– Я только не понимаю, – сказала она, засунув руки в рукава, словно в своеобразную муфту, – почему ты чувствовал себя таким виноватым, почему это довело тебя до таких ужасных терзаний.

– Гм, даже не знаю, – ответил я, устремив взгляд на платаны.

– Нет, серьезно, ты же вернулся в Штаты из-за того, что умирала твоя мать. Ты же не сбежал оттуда просто так. Верно?

– Так я полагал.

– Но ты говорил, – Клодетт озадаченно нахмурилась, – что это была твоя вина. Почему? Почему ты чувствовал себя виноватым? Ты ведь написал письмо. Ты пытался связаться с ней. И не твоя вина, что она так и не получила его.

– Верно.

– Тогда нет ни малейшего смысла в том, что ты чувствовал ответственность, если только… – Клодетт умолкла.

Она пристально посмотрела на меня. Эта женщина понимала меня лучше всех людей в этом мире. Она способна прочесть любое выражение, малейшее изменение моего лица.

– Вы с ней расстались до того, как ты уехал?

– Угу.

– После аборта?

– Да.

– Почему?