Там, где цветет полынь

Сам того не зная, он почти процитировал слова Гуса, брошенные Уле на лестничной клетке больницы. Она молча кивнула и пошла по коридору, оставляя на линолеуме грязные следы. Прислонившись лбом к зеркалу у раковины, Ульяна слушала, как Рэм бредет в комнату, спотыкаясь, и ругается сквозь сжатые зубы, но броситься ему на помощь просто не могла.

Щеки краснотой заливал горячий стыд. Из зеркала на нее смотрела до смерти замученная, но живая девушка. И обладала она куда большим, чем медленно бредущий в комнату парень. Например, телом, еще способным сопротивляться полынной метке. И надеждой на будущее, и временем, которого может хватить, чтобы выторговать свободу. Словом, из бездомной сумасшедшей она вдруг стала богачкой.

– Все познается в сравнении, – шепнула Уля своему отражению, а то грустно ухмыльнулось в ответ.

Она стянула с себя куртку, расшнуровала ботинки и поставила их у батареи. Постояла немножко, разглядывая улицу за окном, которую медленно укутывал снег. За стеной скрипнул диван: Рэм наконец улегся. Идти сейчас туда, видеть его, стремительно приобретающего тот самый манекенный лоск, слушать наигранно веселые фразочки, сказанные слабым, чуть слышным голосом… Уля просто не могла обречь себя на все это. Столько смертей прошло мимо нее, через нее… Но последним важным ей человеком, который умер на расстоянии вытянутой руки, был Никитка. И теперь, в паре шагов от Рэма, ей отчетливо слышался заливистый детский смех, и полосатая кепочка мелькала где-то вроде бы рядом, но не ухватить.

Ульяна оттолкнулась от подоконника. Ей отчаянно хотелось убежать. Настойчивый голос внутри подсказывал: Рэм поймет, почему она так поступила. Примет ее побег. Он и сам бы ушел, если б на кону стояли третий подарочек Гусу и свобода от полыни как выполненное стариком желание. Ведь так все задумывалось? Отыскать предметы и лишить себя дара. Перестать быть меченой. Начать все заново. Ослепнуть. Никогда больше не видеть живую тьму под веками. Жить, как все. Сколько свободы и покоя в этих словах!

Но стоило только повернуться к двери, как сердце начинало жалобно ныть. Стыд больно жалил его. Как могла она уйти, бросить Рэма одного в ожидании безмолвного звонка от Зинаиды? После всего, что было с ними. И ладно бы только пьяная ночь и «Лукавый Джим». Но их объединяли одна беда, одно знание… Метка делала их ближе. И сбежать сейчас значило обесценить эту связь, забыть, как шли они по ночным улицам – два замерзших воробья, и как ехали к Варе есть пирожки с котлетами, дышать лесом, готовящимся ко сну. Как смеялись над Оксаной, как обнимались у старой больницы под тяжелым взглядом манекена за дверью, как кормили Ипкинса, как говорили о том, что прежде сковывало Улю молчанием. Как однажды Рэм спас ее от самого острого ножа в коммунальном доме. Как объяснил ей, что полынь не приговор, что с ней еще можно жить, если приручить тьму под веками. И как он прикоснулся губами к ее пальцам, скрепляя обещание обязательно позвонить.

Слишком многое делало побег невозможным. Уля глубоко вдохнула и повернулась к раковине. Мытье посуды успокаивало ее в годы, когда самыми большими проблемами были сообщение, не полученное от очередного красавчика с курса, и мама, не дающая карманных денег два раза в месяц. Вдруг и сейчас шум воды расставит все по своим местам, вместе с грязью из чашек уничтожая и Улины терзания?

Кран всхлипнул и выплюнул комок ржавчины, чуть погудел в трубах, но все-таки разродился потоком горячей воды. Уля стояла, закрыв глаза и опустив руки, и не чувствовала, как обжигает кожу кипяток. В первое мгновение она даже не поняла, почему в лицо дует холодный горький ветер. Все ждала, когда он сменится влажным паром. И только потом осознала, что тьма приняла ее, услужливо раскрывая свои объятия. Уля глотнула полынный дух. Позволила ему пропитать себя и обреченно подняла голову, зная, что именно увидит, пусть веки ее и оставались опущены.

В прямоугольной рамке зеркала раскинулось седое поле. Шумела гонимая ветром трава, словно серо-зеленые волны беспокойного, злого моря. Достаточно было просто открыть глаза, чтобы все это исчезло. Но невидимое продолжает существовать, как бы разум ни доказывал обратное. Теперь Уля знала это четко. Потому она продолжала стоять, покачиваясь на горьком ветру, пока не услышала смех, разносимый им по полю. Где-то там, за полынными волнами и стеной, разделяющей дозволенный кусок поля и неведомый край теней, надрывно смеялся ребенок. Он хохотал, всхлипывал и подвывал, не понимая, что уже вопит и смех его давно обратился в плач.

Когда Никитка был совсем маленьким, он всегда плакал так, стоило ему разыграться. Уля просто щекотала ему мягкие пяточки, а он принимался смеяться, срываясь на истошный крик, и долго потом не мог остановиться, икая и всхлипывая. Маму очень пугали такие приступы. А кого бы не испугали?