Там, где цветет полынь

Темноты Уля боялась сильнее всего. Больший страх вызывала в ней только травяная горечь на языке. Но вспоминать об этом не хотелось. Ульяна сжала в руке увесистый коробок черно-белой «Нокии», которую купила за сотню в переходе метро долгих три года назад, и вышла в общий коридор. В нем, как обычно, воняло тушеной капустой. Равнодушная, высокая и грузная Наталья – еще одна жительница коммуналки – готовила ее по вечерам, проводя целые часы в меланхоличном перемешивании варева. Аромат грязных носков, исходивший от кастрюли, въедался в кожу и волосы, его не перекрывала даже хлорка, с которой Оксана отмывала кухню после каждого капустного инцидента. Уля зашла в холодную ванную, щелкнула выключателем, и тусклый свет лампочки вспыхнул, вызывая еще один приступ озноба. В заляпанном зубной пастой зеркале появилась бледная осунувшаяся фигура: впалые щеки, острые скулы, голодные потухшие глаза цвета грязной воды в стаканчике для акварели. Уля мельком покосилась туда, стараясь не пересечься взглядом с отражением, – и так знала, что почти не похожа на себя прежнюю: холеную, гладкую, пахнувшую дорогим парфюмом девицу, которая завивала по утрам кудри, напевая и пританцовывая. Теперь она рассеянно собирала волосы в хвост и каждый раз напоминала себе отложить с аванса немного денег на стрижку.

Наскоро почистив зубы и ополоснув лицо ледяной водой, Уля выбралась наружу, стараясь не уронить висящие на стенах тазы. В самом углу, у двери, прислонившись к стене, как маленький тонконогий зверек, стоял детский самокат. Отпрыск Оксаны рассекал на нем по двору, когда в августе Уля въехала сюда. Сердце больно сжалось в ответ. Не оставила бы она залог, ни за что не вселилась бы в дом, где теперь натыкалась взглядом на детский самокат. Но деваться было некуда. К тому же запуганный хамоватой мамашей Данил был абсолютно на Никитку не похож. Ни в движениях – робких, неуверенных, – ни в сопливом носе, ни в глуповатых вопросах, которые он задавал вечно раздраженной матери. Наука смирения оказалась единственно необходимой. И Уля смирилась. Потому не было особо жаль брошенного после третьего курса института. И уютной жизни в центре столицы, и пышнобоких оладий, и рассеянных поцелуев мамы на пороге дома – ничего. Так она твердила каждое утро, натыкаясь на мальчишеский самокат в углу.

Но ни разу еще себе не поверила.

Когда Уля вышла из квартиры, перед этим долго ворочая ключом в разболтанном замке, на часах мерцала половина шестого. В шесть ноль пять от ближайшей станции отбывала пригородная электричка. За две остановки до конечной Уля выходила из нее, чтобы пройтись по темным переулкам и ровно в семь утра оказаться за рабочим столом.

Шесть дней в неделю это был ее распорядок, помогавший хоть как-то сводить концы с концами. И не сойти с ума.

Ульяна пронеслась по мокрым улицам городка, чувствуя, как промокают ботинки. Их нужно было менять. И этот вопрос становился все острее. Она старательно обходила большие лужи, лавировала между машинами, припаркованными прямо на тротуарах, но мысли ее были далеко.

Там, где тянулась сразу во все стороны бесконечная серая стена. Образ не выходил из головы, мелькал, проступая через промозглую картинку раннего подмосковного утра. Уля отмахивалась от него, как от назойливой мухи, но на языке уже начинала горчить полынь. И Ульяна знала, что это значит. За прошедшие годы это случалось с ней сорок шесть раз. В транспорте, на работе, перед прилавком с помидорами, в толпе прохожих, на станциях метро и даже в теплой комнате, которую она делила со студенткой театрального вуза. Приучаясь жить в помещении, похожем на вместительную коробку из-под холодильника, они с Софой почти подружились. В тот вечер решили посмотреть кино и даже купили замороженную пиццу. Софа что-то щебетала, набирая в поисковике название фильма, а потом повернулась к Ульяне, веселая и разгоряченная собственным рассказом.

Мир замедлился, голоса исчезли, и появилась полынь. Комната сжалась в одну темную точку. Зеленые смеющиеся глаза соседки залила чернота. Миг – и Уля увидела, как Софа идет по заросшему кустами скверу рядом с домом, как фонарь гаснет за ее спиной, как она вздрагивает, когда на шею ложится тяжелая рука. Недолгая борьба, булькающий сдавленный крик – и тело падает прямо в грязь, а слепые окна домов равнодушно наблюдают за тем, как шарит по выпавшей из рук сумочке все та же мужская ладонь, как брезгливо откидывает полупустой кошелек, как срывает тонкую золотую цепочку. Как убийца переступает через натекшую из разрезанного горла кровь и спокойно идет себе дальше, не чуя полыни, которая заполнила собой весь мир.

– Эй, ты меня слышишь? – теребила ее за рукав живая Софа, пока Уля обдумывала, удастся ли съехать завтра, получив на руки остаток залога.

На следующий вечер Софа провожала ее у дверей, почти не сдерживая слез.

– Я так рада, что у тебя нашлась тетка в Мытищах… Но буду по тебе скучать! – бормотала она. – Ты мне пиши… Ах, да. Тебя же нет нигде. Странная ты, Улька.

Уже переступая порог, Ульяна все-таки обернулась.