Там, на войне

Любая религиозно-фанатическая, и империалистическая, и отечественная, и захватническая разбойная, и так называемая справедливая, и освободительная, и народная, и просто идиотская, в которую вмазалисъ по непредусмотрительности какого-нибудь недоумка или группы упырей, — все равно, в конце концов, превращается в обыкновенную войну. Прилагательные, как шелуха, как шкура змеи, отделяются, а суть, тело войны вылезает и остается голеньким, без эпитетов и других украшающих фиоритур.

Вот поди и разберись. И пусть не хвастают те, что умудрились поставить противника на колени, завладели его знаменами и, может быть, судьбой. Пусть не предаются излишней радости. Они победили разве что исполнителя — врага своего, противника, а не саму войну.

Война — чудовище с придурью, того и гляди, огрызнется, развернется так неуклюже, что полмира смахнет, а то и весь зацепит да и снесет до основания.

Мне все еще кажется, что я на страже, берегу вверенный мне взвод — Мой Взвод! Я принадлежу ему.

Шоссе под Львом

Связь с группой старшего лейтенанта Пигалева оборвалась, когда они только достигли окраины города Львова и ввязались в бой с противником. А перед рассветом начальник разведотдела подполковник Копылов распорядился передать Пигалеву, что по имеющимся данным противник заминировал городскую водонапорную башню. Об остальном уже догадаться не трудно: удастся взорвать — город надолго останется без воды. Приказ состоял в том, чтобы разминировать башню. Требовалось передать этот приказ немедленно. Но связи не было.

Ночной эфир переполняли сотни таинственных звуков. Только его завывания и писки совсем не походили на позывные лейтенанта Пигалева. Мы несколько раз наугад передали им распоряжение, но кто мог гарантировать, что наше сообщение принято?

Оставалось одно: проскочить на мотоциклах к Львову — двадцать шесть километров туда, двадцать шесть обратно, всего пятьдесят два, раз плюнуть. Командир батальона гладил лысину, молчал, потом посмотрел на меня откровенно тоскливо и наконец согласился:

— Впереди и сзади будут двигаться еще по одному мотоциклу. Охрана, — пояснил он, наверное, чтобы я не подумал, что это почетный эскорт. — В случае чего прикроют… — добавил он уже совсем неопределенно.

Перед рассветом наша кавалькада не спеша выехала на шоссе, продвинулась до вершины небольшого холма и остановилась возле передового дозора. Договорились о сигналах и о том, как будем разворачиваться к бою, если нас обстреляют спереди, с флангов или с тыла; о том, что будем делать, если в лесу есть заграждение или засада; как третий мотоцикл — с пулеметом — прикроет нас, если начнется преследование или придется отходить.

Когда начало светать, на шоссе у леса обозначился силуэт подбитого немецкого танка. Ствол его орудия был уныло опущен. На всякий случай я спросил, не переместился ли за ночь подбитый танк, но наблюдатели чуть убежденнее, чем следовало на войне, заверили:

— Полный мертвяк! Как дали ему вчера, так он и скис. Навеки.

Пора было трогаться, но ощущение какой-то тревоги, отдельной от всех других тревог, мешало. Чего-то не хватало. Или что-то было лишнее… Да, лишнее… Поверх гимнастерки был поясной офицерский ремень с портупеей — это нормально, но вот еще одна портупея — это ремень от полевой сумки. Лишней была полевая сумка. «Какого черта я не оставил ее в штабе? Ведь в сумке документы. За танковый корпус…» Но и это сомнение было лишним из-за несвоевременности. Возвращаться было поздно, да и не полагалось. Подумаешь, двадцать шесть километров!

Кобуру с пистолетом передвинул вперед под правую руку, натянул шинель на плечи. Привычно ощупал голенища сапог: там три запасных рога для автомата, отчего ноги кажутся свинцовыми. В брезентовой сумке на поясе три гранаты, на шее ремень автомата… Почему-то против обыкновения достал из-под сиденья еще две гранаты и зацепил их дужками за пояс. Подождал немного и махнул флажком.

Тихо тронулся первый мотоцикл. Наш двинулся за ним. Последний поотстал, пулеметчик возился с зарядным диском. Пшеничное поле справа, пшеничное поле слева, навстречу летел асфальт, аккуратно вычищенные кюветы да придорожные полосы.

Мне показалось, что передняя машина идет недостаточно быстро, просигналили флажком приказ увеличить скорость! Моторы взревели, мотоцикл с пулеметом догонял нас, встречный ветер превратился в упругую подушку. Пришло в голову: если так лететь, минут через пятнадцать будем во Львове. Однако фронтовой опыт приучает бояться таких заглядов на будущее. На всякий случай я сбросил с плеч шинель, взвел затвор автомата.

Когда головной мотоцикл был уже метрах в семидесяти от подбитого танка, «полный мертвяк» ожил. Из его склоненного ствола рванулось пламя. Огненный след прошел над головами первого экипажа, светящаяся трасса прочертила линию раздела между мною и Гришиным, и в тот же миг сзади раздался взрыв.