Там, на войне

Я ему еще что-то — не отвечает, щурится. А морда хитрая. Я ему:

«Ты чего?»

А он осторожно так, словно прицеливается:

«Папка!.. А у нас фрицёнок народился.»

Я не понял.

«Как?!» — говорю.

А он:

«Ма-а-аленький, — говорит, — хо-о-оросенький такой фрицёночек.»

Тут я весь… чуть в штаны не кувырнулся.

«Мамка где?» — спрашиваю.

«Пошла, — говорит, — сейчас придет. Она с маленьким вместе…»

Заметили? Не «у нее», у суки, сказал, а «у н а с!»… Я еле выдохнул — спёрло!

«Откуда?!» — спрашиваю.

А он, подлец:

«Из зивотика…» — говорит.

Вот так!..

Сам уже сижу на крыльце, а меня несет… Плыву!.. Это же понимать надо — в моей семье появился фашистский выродок. А кровный сын заявляет — «хо-о-оросень-кий такой!»…

— Да-а-а, воистину, смерть шпионам, — сокрушенно брякнул доктор и сам испугался до полусмерти.

Но Старков даже эту реплику пропустил мимо, так глубоко погрузился в извивы своего семейного горя. Его взбесила не измена жены, не обстоятельства этой измены, не так обескуражило само рождение ребенка, как то, что его кровный сын говорил о новорожденном с придыханием. Сын уже любил маленького братика и этим вконец вывел из берегов своего долгожданного, но все равно опасного папашку… Судьба-индейка подсунула уполномоченному вот такой ляп!..

Младшего лейтенанта Старкова убрали из разведки. После больших хлопот его перевели вместе с майором К. и Лёлькой в одно из танковых подразделений корпуса. Опасная троица готовилась к отъезду. Традиционное прощание с личным составом отменили. Я искренне сочувствовал танкистам, которыми будет командовать майор. Солдаты издали поглядывали на ленивую церемонию погрузки. У отбывающих были одинаково брезгливые выражения лиц… А когда «джип» вздрогнул и покатил по лесной дороге, те, кто смотрели им вслед, отметили событие вздохом облегчения… И как гора с плеч.

Как его звали

Много позднее, уже на территории Германии, случилось с майором К. нечто такое нелепое и, я бы сказал, неотвратимое, что даже специалисты по нелепостям и те бы рты пораскрывали. Так вот, во время танкового прорыва (теперь уж нашего) в глубоком тылу у противника командиру корпуса доложили, что к деревушке, где остановилась оперативная группа его штаба, продвигается хорошо вооруженная немецкая пехотная рота. Движется свободно, без опаски, в пешем строю, двумя колоннами. И, скорее всего, враг не подозревает, что прямо перед ним находятся такие танковые силы.

Здесь следует кое-что пояснить. С момента ухода майора К. из нашего батальона мы не встречались ни разу — ну, так получилось. А тут встретились. Его танки и он сам оказались в резерве командира корпуса. Наш батальон вместе с саперами тоже находился при генерале. Встретились мы неожиданно, и оба вели себя, пожалуй, глупо: он задал небрежный снисходительный тон, а я сразу принял его и вторил. Перебрасывались малозначительными репликами, но не расходились — словно прилипли друг к другу. Он, чуть иронизируя, пытался поподробнее расспросить про батальон, его командира, про награды, звания. А я отвечал так, чтобы разжечь его зависть (тут было чем похвастаться), — еще и привирал немного для правдоподобия. Понемногу становилось ясно, что в новом батальоне ему не так уж сладко, с комбригом у него нелады и разведбат остается его занозой и болью. Майор вроде бы поздравил меня с наградами и званием, я тоже поздравил его, но звание-то у него оставалось прежним.

— Того гляди, догоните меня, — горьковато усмехнулся он и чуть заметно передернул плечами.

Я сразу вспомнил ту лунную ночь и шестерых сгинувших добровольцев. Да я и не забывал их.

— Куда уж там… — вроде бы отмахнулся я, но смотрел на него, кажется, так, как Идельчик просил меня на майора не смотреть.

Он сразу догадался, о чем я, и сверкнул белками глаз, подернутых грустью, насмешкой и беспощадностью.

Я не знал, что это наша последняя встреча…

Тут он попал в поле зрения командира корпуса, и генерал ткнул пальцем в его сторону — разгром пехотной роты противника тут же поручили ему.

Шесть наших танков ринулись из деревни и зажали пешую роту на открытом лугу с густой высокой травой. Командование и штабисты поднялись на чердаки. Майор знал, что ему выпал редкий случай— воевать на глазах у высокого начальства.

Танки охватили полукольцом весь луг и расстреливали роту из орудий и пулеметов. Немцы метались, но, куда бы они ни бежали, везде оказывался танк и в каждой машине люди, умеющие стрелять. Роту уложили в мягкую траву, и оставшиеся в живых стояли на коленях и тянули руки вверх. В поднятых руках не было оружия. Казалось — делу конец. Баста!.. Но не тут-то было: на командирской башне распахнулся люк, появилась пара сигнальных флажков — красный и желтый. Все думали, что майор сейчас даст своим танкистам какую-то команду. Но нет. Он в два прыжка сиганул на землю и там… На чердаках прильнули к биноклям… Майор скакал в густой траве и из пистолета стрелял в стоящих на коленях или сидящих на земле солдат, руки которых были задраны к небу. Он расстреливал их.

— Какого хрена он затеял эти танцы-манцы?! — рычал генерал.