Там, в гостях

Видишь ли, эти глупцы вообразили, будто реализм – это когда пишешь об эмоциях. Считают себя дерзкими, потому что именуют нечто модными словечками-фрейдизмами. Но это лишь пуританизм наизнанку. Пуритане запрещали употребление имен, зато фрейдисты без имен не могут. Вот и все, вся разница. И выбирать-то не из чего. В глубине своих мелких и грязных сердец фрейдисты боятся имен не менее, чем пуритане, ибо до сих пор одержимы ничтожной средневековой еврейской некромантией: рабби Лёв[10] и иже с ним… Однако истинный реализм, к которому никто не осмелится прибегнуть, в именах не нуждается. Истинный реализм идет дальше.

Поэтому вот как я поступлю…

Тут мистер Ланкастер сделал выразительную паузу. Встал, пересек комнату, вынул из ящика комода трубку, набил ее, закурил и, закрыв ящик, вернулся за стол. На все у него ушло пять минут, и все это время его лицо оставалось каменным. Однако же я видел, что ему просто доставляет наслаждение держать меня в напряженном ожидании, и я, против своей воли, прогнулся.

– Так вот, я бы поступил следующим образом, – наконец продолжил мистер Ланкастер, – написал бы серию рассказов, которые бы не описывали эмоцию, а создавали ее. Подумай, Кристофер: история, в которой ни разу не звучит слово «страх», он не описывается, но вызывается у читателя. Представляешь, какой силы будет этот страх?

Я бы написал рассказ о голоде и жажде. А еще рассказ, вызывающий гнев. И еще один, самый ужасный из всех, наверное, даже слишком ужасный, и писать его не стоит…

(Неужели рассказ, навевающий сон? Я не сказал этого, но подумал – и очень громко.)

– Рассказ, – желая добиться максимального эффекта, мистер Ланкастер заговорил очень медленно, – пробуждающий инстинкт… репродукции.

Я исследовал мистера Ланкастера не только во имя одного лишь искусства. К этому времени я осознал, что на мою личность он способен произвести поистине грозное воздействие. Опасно было прекращать мыслить о нем как о нелепом создании и начинать воспринимать его как человека, ведь тогда мне придется возненавидеть его за то, что он меня тиранит. Если позволить себе ненавидеть его, а ему – тиранить меня, то придется удариться в дефектную, дегенеративную желчность, бессильную злость раба. Если и правда существует такая вещь, как реинкарнация – почему нет? – то во времена Древнего Рима я, должно быть, прислуживал мистеру Ланкастеру рабом-писарем. Мы жили, наверное, на вилле-развалюхе в самом конце Аппиевой дороги. Я воображал себя поэтом и философом, а сам тратил жизнь, записывая за хозяином пустопорожнюю болтовню, и терпел его сокрушительно тривиальные размышления о загадках природы. Хозяин, конечно же, был беден и скуп, и мне приходилось работать за двоих: ко всему прочему таскать дрова и воду, а то еще и кухарить. При этом, общаясь с рабами с других вилл, я делал вид, будто не опускаюсь до ручного труда. Ночами я лежал, не смыкая глаз и замышляя убийство господина, на которое никак не решался из страха перед тем, что меня обязательно поймают и распнут.

Нет, мистера Ланкастера следовало рассматривать научно или не рассматривать вовсе. Изучать как наглядное пособие. Я даже составил конспект того нашего разговора за столом.

– Самое худшее в нынешней моей работе то, что она не задействует и сотой доли моего мозга. У меня мысленный запор. Вот на войне батарейный старшина давал мне решать задачи артиллерии, и я справлялся за один день. Без всякой математики предлагал по три решения для каждой… Пойми одно, Кристофер, этому миру необходимо научиться верить в положительную силу зла. Радость жизни – всей жизни – в том, чтобы сражаться с этим злом. Если упустим это из виду, утратим смысл бытия. Впадем в смертельное отчаяние Гликона[11]:

Panta gelōs, kī panta konis, kī panta to māden,
panta gar ex alogōn esti ta ginomena…

(Все есть лишь смех, пыль и ничто,

Все из безумия родилось…)

Вот тут-то язычников и поджидал конец, они достигли края безбрежного моря. Большего им было не видать. У нас нет причин следовать их примеру, ибо на их отрицание мы ответим великолепным утверждением Гарета[12], его словами, что он произнес матери, когда она просила его остаться дома, прельщая радостями бесцельной жизни:

Мужчина я и жду мужского дела.
За ланью следовать? Нет! За Христом,
За Королем идти и честно жить,
Стоять за правду и разить неправду –
Не для того ль рожден я?

[13]

Не забывай об этом, Кристофер. Повторяй это каждое утро, сразу как проснешься. Не для того ль рожден я? Не спрашивай, можем ли мы победить! Просто борись, сражайся!

Не ропщи, что не жил всласть!..
Форт безумья должен пасть.
И падет, а твой резон –
Пасть на миг скорей, чем он

[14].