Там, вдали

На улице сеялся поздний осенний дождик. Уныло шур-шало за окнами. Далеко-далеко свистели паровозные гудки, навевая грустные мысли.

"Уеду", -- думал Петр.

-- Ты здешний? -- спросил Фонякин.

-- Нет.

-- Откуда?

-- Тоже из Сибири.

-- А как сюда попал?

-- Служил здесь... Недалеко.

-- А родители в Сибири?

-- У меня нет их. Померли. Тетка там.

Фонякин еще налил по полрюмке коньяку.

-- Неужели нельзя было раньше разогнать эту свору? -- тихо спросил он. -- Уехали бы куда-нибудь, что ли. Увез бы ее... -- Фонякину было горько. И Ивлеву тоже сделалось горько, и досада взяла

-- Послушалась бы она меня!

-- Ты муж был! Как же ты мог допустить до этого?

-- А как вы, отец, допустили? Что вы с себя-то вину сва-ливаете?

-- Но ты же рядом был...

-- Я рядом был! Полторы недели... А вы всю жизнь.

Нехорошо посмотрели друг на друга.

-- Мужик называется... Муж! -- сердито сказал Фоня-кин. -- Полторы недели с тобой рядом воровали, пили, а ты глазами хлопал. Молокососы, черти.

Какая-то доля правды была в словах Фонякина; от этого стало Петру особенно обидно и горько.

-- Не я ее учил пить.

-- Кто же, я, что ли?

-- Ну и не я!

-- Но надо было хоть маленько усилий приложить!.. За любовь-то свою. Надо или нет? -- Фонякин повысил голос.

-- Надо! -- Петр тоже повысил голос. -- А вам не надо было?!

Фонякин посмотрел на взъерошенного зятя, потрогал прокуренными пальцами виски.

-- Ладно... чего мы тут. Поздно хватились.

Помолчали.

-- Сколько ей сулят?

-- Года полтора вляпают. Стыд головушке... Чего не хва-тало?! Мм... -Фонякин поморщился. Полез за папироса-ми. -- Напиши мне, как тут все будет...

-- Я уезжаю тоже...

-- Куда?

-- Где жил. Не могу больше в этом городе... Видеть его не могу, -- Петр тоже закурил.

-- Эх, вы, -- вздохнул Фонякин. -- Молодежь... Все -- са-ми, сами! Что же у самих-то не получается?

-- У вас все получалось?

-- Но уж такого... безобразия не было. Захотели -- со-шлись, пожили неделю, захотели -- разошлись. Да вы что?

-- Это вы у нее спросите.

-- А твоя хата с краю?

-- Не хочу говорить про это, -- заявил Ивлев. -- Все рав-но ни до чего не договоримся. Я вам одно, вы -- другое. Я понимаю: вам тяжело. Мне тоже не легче. А оправдываться перед вами... нет никакого смысла. Давайте спать.

-- Спи. Я посижу маленько.

-- Ложитесь на кровать, я -- на диване.

Фонякин кивнул головой и, уставившись взглядом в стол, остался сидеть.

Рано утром простились.

-- Закурим на дорогу, -- сказал Фонякин. Сел на свой че-модан. Закурили.

-- Может, подождал бы пока уезжать, -- посоветовал Фонякин. -- Узнать бы, как будет?.. Я бы остался, но... Что-то худо мне. Как бы не залечь тут -- совсем нехорошо.

Петру сделалось нестерпимо жалко усталого, больного человека. Выглядел он действительно очень плохо.

-- Останусь. До суда. Сообщу.

-- Только не домой, а... вот тут я тебе запишу... -- Фоня-кин вырвал из блокнота чистый листок, написал каранда-шом адрес. -- А то мать там с ума сойдет. Я ей не буду гово-рить ничего. Скажу, что болела, а теперь, мол, ничего. Да и от людей стыдно...

-- Ладно. Я аккуратно сделаю.

Еще посидели немного. Встали.

-- Ну... бывай, -- Фонякин пожал руку Петру. -- Может, увидимся, -говорить ему было тяжело. Он повернулся и вы-шел, не оглядываясь. И потом, когда шел по улице, ни разу не оглянулся на дом, где жила дочь.

Петр прилег на диван, закинув руки за голову, до рабо-ты оставалось два часа с лишним. Можно было вздремнуть пока. Эту ночь он почти не сомкнул глаз.

Прошло восемь месяцев.

Петр Ивлев работал в том городе, где жил до встречи с Ольгой. Квартировал у другой, тоже доброй, тихой хозяй-ки, в небольшой уютной комнате окнами на живописный пустырь.

Вечерами, если не ходил в кино, читал книги из фабрич-ной библиотеки. Любил читать про путешествия.

И в тот немного душный июньский вечер сидел, примос-тившись у открытого окна, читал. Темнело уже, а встать и зажечь свет -- лень. Петр положил книгу, засмотрелся вдаль. За пустырем, внизу, протекала сонная речушка, за речушкой зеленой стеной вставал лес. И уходил лес дале-ко-далеко, куда хватал глаз, -- терялся в призрачной вечер-ней дымке. Тихо было в этой части города, покойно. Как в деревне.

Вошла хозяйка.

-- Петь, к тебе барышня какая-то.

-- Какая барышня?

-- Не знаю. "Дома?" -- спрашивает. А я завертелась со стиркой-то и забыла: дома ты или нет? Пойду, говорю, по-гляжу:

"Кто?" -- недоумевал Петр, включая свет.

Он не сразу узнал Ольгу: то ли от неожиданности, то ли изменилась она. Она, пожалуй, изменилась: пополнела немного, глаза все такие же смелые и умные, только была в них теперь какая-то жесткая наглинка, что-то вызываю-ще-высокомерное, но внимательное.

-- Вот так номер, -- только и сказал он.

Ольга улыбнулась. И в улыбке нечто неуловимо новое: чуть-чуть виноватость, что ли, некая неловкость, которую хотят побороть, скрыть.

-- Как в кино, -- сказала Ольга.

-- Точно... -- Петр поглупел от такой нежданной встре-чи. Засуетился: подставил стул -- показалось, близко к по-рогу, переставил ближе к столу. -Садись, чего стоишь-то?

-- Тут ты и живешь? -- Ольга села, огляделась.

-- Ну да.

Петр все смотрел на нее, не верилось, что перед ним -- Ольга.