Там вдали, за рекой

- Нет, ты послушай! - Санька начал даже заикаться от волнения. Пишем мы испанским братишкам: так, мол, и так. Как у вас идут дела? Отпишите. Если контра нажимает, поможем. И вообще, даешь Третий Интернационал и мировую революцию! А голуби у меня не простые, почтовые! Есть такие голуби - куда хочешь долететь могут. Через море, через горы... Мы им с этим голубем письмо, они нам ответ!..

- И как ты этот ответ разбирать будешь? - засомневался Степан. Читать, что ли, по-ихнему знаешь?

- Выучусь! И они тоже! Мы - по-испански, они - по-русски!

- Ну... - недовольно протянул Степан. - Учиться еще! И так разберемся. Свои ребята! - И хлопнул Саньку по плечу: - Это ты ничего придумал! Котелок варит. А, Глаха?..

Степан обернулся к Глаше, ожидая ответа. Она молча перекинула косу за спину и, не глядя на Степана, подошла к граммофону. Постояла, прислушиваясь к шипению кончившейся пластинки. Поглядела на Алексея с Настей. Они стояли друг против друга, чуть раскачиваясь, закруженные, завороженные вальсом. Алексей все еще полуобнимал Настю, а она не снимала руки с его плеча. Глаша улыбнулась им и перевернула пластинку. Опять послышалось легкое шипение, потом чуть надтреснутый, тронутый временем, но все еще глубокий, красивый голос запел:

На заре туманной юности

Всей душой любил я милую.

Был у ней в глазах небесный свет,

На лице горел любви огонь.

Что пред ней ты, утро майское,

Ты, дубрава-мать зеленая...

У Степана даже защемило сердце, когда он увидел, как слушает этот голос Глаша. Лицо у нее стало печальным и ласковым, глаза засветились. Степан расстегнул ворот рубахи и охрипшим вдруг голосом сказал:

- Для кисейных барышень песенка! Любовь, любовь... - Помрачнел еще больше и выпалил: - Предрассудок!

Глаша обернулась и вышла из комнаты.

Степан даже не посмотрел ей вслед. Сидел набычившись и все теребил ворот рубахи. Алексей подсел к нему и шепнул на ухо:

- Бревно ты все-таки порядочное, Степа.

- Это почему еще? - вскинулся Степан.

- Да потому!

Алексей взъерошил ему волосы и рассмеялся...

Когда раздался взрыв, Глаша сидела в пустой каморке швейцара под лестницей и плакала. Сначала она подумала, что это гремит гром, и обрадовалась. Она любила грозу!

Еще совсем маленькой, когда сначала издалека, словно ворчала большая собака, а потом все ближе и страшней грохотал гром и вспыхивали зигзаги молний, Глаша не пряталась, как другие ребятишки, по углам комнаты, а бежала к дверям и, полуприкрыв их, прижавшись спиной к косяку, смотрела в грохочущее черное небо и только жмурила глаза, когда молнии полыхали чуть ли не над самой крышей барака.

Тетя Катя дула на керосиновую лампу, для того будто бы, чтобы отвести от дома молнию, кричала на Глашу: "Отойди от дверей!", при каждом ближнем ударе грома приседала, незаметно крестилась и бормотала: "Господи, помилуй!" А Глаша еще дальше высовывалась из дверей и, запрокинув голову, ждала, когда ударят первые тяжелые капли дождя.

Взрыв повторился, и Глаша поняла, что это не гром. Уж очень он был тугой и короткий. Как будто взорвалась в огне бочка с керосином. И потом кто-то кричал. Протяжно и громко. Глаша прислушалась, но слов не разобрала. Подъезд был заколочен, и она черным ходом выбежала на двор, а оттуда на улицу. Кричали где-то в конце улицы, и Глаша заторопилась туда. Тяжело топоча сапогами, ее обогнал вооруженный патруль. На углу толпилась кучка народа, пахло дымом и гарью и кричали мальчишки: "Водокачку взорвали! Водокачку взорвали!"

Глаша сначала не поняла, о чем они, потом сообразила, что взрыв был на водонапорной станции, и побежала по переулку вниз, к набережной.

Из окон двухэтажного здания станции выбивались языки пламени. Огонь почти не различался на солнце, и когда ветер относил черные клубы дыма, то казалось, что никакого пожара нет, а сложенные из красного кирпича стены, уже потемневшие от копоти, побурели просто от времени.

Сколько себя помнит, Глаша всегда удивлялась тому, что каменные дома могут гореть. Она понимала, что горят не сами кирпичные стены, а все деревянное, что внутри них: полы, двери, оконные рамы, - и после пожара остается стоять на пепелище обугленная каменная коробка с черными пустыми провалами вместо окон. И все-таки каждый раз, когда она видела, как трескаются от жара кирпичи, обугливаются стены, рушится на сгоревших стропилах крыша, ей казалось, что горит сам каменный дом, еще недавно такой надежный и неприступный, как крепость.

Вот и сейчас огонь, выбиваясь из окон, лизал кирпичные стены, они раскалялись, светились в дымном чаду, такие же неистово рыжие, как языки пламени, и казалось, что еще минута - и они изойдут жаром, рассыплются и рухнут.

- С дороги! - послышался у нее за спиной чей-то голос.

Глаша обернулась и увидела, что от реки к горящему зданию уже протянулась редкая цепочка людей, передающих из рук в руки ведра с водой.