Там внизу, или Бездна

– Но их так мало!

– И, заметь, число их уменьшается. Юное поколение не влечет ни к чему, кроме азартных игр и спорта!

– Да, ты прав. В наши дни люди играют и перестали читать. Покупают книги, создают им провал или успех так называемые светские женщины. И значит, «госпоже», как выражался Шопенгауэр, – я скорее сказал бы маленькой гусыне, – обязаны мы тепловатыми, клейкими, жидкими романами, которые утопают сейчас в похвалах! Мало хорошего сулит это литературе будущего. Чтобы нравиться женщинам, естественно, надо воспроизводить пережеванные, пустые мысли обветшалым языком. – Помолчав, Дюрталь продолжал: – Быть может, это к лучшему: немногих истинных художников, которые еще уцелели, это избавляет от помыслов о публике. Они живут и работают вдали от гостиных, вдали от суеты закройщиков литературы. Им уготована лишь одна настоящая досада – видеть напечатанное творение выставленным напоказ пачкающему любопытству толпы!

– Я нахожу это, – заметил де Герми, – подлинной проституцией. Выпустить книгу для продажи – значит добровольно обесчестить ее грубостью первого встречного, осквернить, допустить насилие над лучшей частицей самого себя!

– Да. Нужда в презренных деньгах да наше закоренелое самолюбие мешают нам укрывать рукописи от грубой черни. Подобно любимой женщине, искусству следовало бы витать за пределами досягаемости, в далеком пространстве. Наряду с молитвой искусство – единственное достойное утешение души! И когда выходит в свет моя книга, я покидаю ее с ужасом. По возможности отдаляюсь от прохождений ее житейского пути. Меня начинает тянуть к ней лишь через годы, когда она исчезнет со всех витрин, как бы умрет. Вот почему не спешу я кончить повесть о Жиле, но на мое горе она подходит все-таки к концу. Судьба, предназначенная ей, мне безразлична, и я совершенно забуду о ней, как только она увидит свет!

– Слушай, ты не занят сегодня вечером?

– Нет, а что?

– Хочешь обедать вместе?

– Хорошо!

И пока Дюрталь одевался, де Герми продолжал:

– Всего больше поражают меня в современном так называемом литературном мире особенности его лицемерия и пошлости. Сколько бесстыдства, например, укрывается в слове «дилетант»!

– Конечно, оно пролагает путь самыми обильными проявлениями убожества. Но еще удивительнее, что ни один критик, с похвальбой объявляющий себя дилетантом, не подозревает, что тем самым он дает себе пощечину. Я рассуждая так: дилетант лишен личного влечения, он ничто не ненавидит, любит все. А у кого нет личного влечения, у того нет таланта.

– Значит, всякий писатель, – досказал, надевая шляпу, де Герми, – который кичится, что он дилетант, этим признает свое ничтожество!

– Нет, каково!

XVI

Вечерело. Дюрталь прервал свою работу и направился на башню св. Сюльписия.

Карэ он застал в комнате смежной с той, которая обычно служила им столовой. В обеих комнатах были одинаковые сводчатые потолки, те же каменные стены, лишенные обоев. Спальня казалась еще мрачнее.

Овальное окно выходило не на площадь св. Сюльписия, но к заднему фасаду храма, крыша которого давала тень. Мебель кельи состояла из железной кровати, снабженной пружинным матрацем и тюфяком, двух камышовых стульев, стола, покрытого старым ковром. На голой стене виднелось простое Распятие, украшенное сухим буксусом. Этим ограничивалось все убранство.

Карэ полулежал в кровати, просматривая книги и бумаги. Лицо звонаря было бледнее, чем всегда, глаза стали еще водянистее. Седеющая щетина на давно не бритых впалых щеках. Но ласковая улыбка придавала его изможденным чертам впечатление сердечности, скрашивала их своеобразной привлекательностью.

На расспросы Дюрталя он отвечал:

– Пустяки. Де Герми позволил мне завтра встать. Но что за отвратительное снадобье! – и он указал на питье, ложку которого принимал каждый час.

– Что вы принимаете? – осведомился Дюрталь.

Звонарь не знал. Очевидно, чтобы не вводить его в расходы, де Герми сам принес склянку с лекарством.

– Скучно вам лежать?

– Подумайте! Мне пришлось доверить мои колокола совершенно негодному попечению. Ах, если б слышали вы теперь их звон! Знаете, я весь дрожу, задыхаюсь.

– Не порть себе кровь, – заметила жена. – Через два дня ты опять сможешь звонить в твои колокола!

Но он не переставал сетовать.

– Вам не понять этого. Колокола тоже привыкают к хорошему уходу. Подобно животным, орудия звона послушны лишь хозяину. Теперь они трезвонят, бредят, голосят вразброд. Я едва могу различить отсюда их голоса!

– Что вы читаете? – спросил Дюрталь, желая переменить слишком волновавший Карэ разговор.

– Да все то же! Посвященные колоколам книги. Ах, послушайте, Дюрталь, я натолкнулся на надписи редкой красоты. Слушайте, – и он открыл книгу, перерезанную закладками,– какое изречение отлито на бронзовой одежде большого колокола в Шаффузе: «Я призываю живых, плачу по мертвым, укрощаю молнии». Или еще одно, красовавшееся на древнем набатном колоколе нантской колокольни: «Имя мое Роланд. Благовест мой знаменует пожар, звон означает бурю во Фландрии».

– Да, в этом чувствуется сила, – согласился Дюрталь.