Там, за зорями

Слезы снова покатились по щекам. Зависть, черная зависть терзала сердце, она бы все на свете отдала и за такой вот чудесный уютный дом, и за этот зимний вечер в кругу семьи, и за Дороша в качестве своего мужа. Почему же раньше, гонясь за чем-то призрачным, мечтая стать писательницей и стремясь отыскать нелепую сущность каких-то химер, она даже не задумывалась, что счастье может быть заключено не в этом. Даже встречаясь с Дорошем, любя его, она как бы оставляла для себя некое личное пространство. А сейчас все бы отдала, чтобы вот так же, будучи его женой, встречать его с работы, садиться с ним за один стол, разговаривать, воспитывать ребенка, просыпаться каждый день и быть частью его жизни. Злата знала, это подло и неправильно, и бог накажет ее за подобные мысли, но ничего не могла с собой поделать.

Она стояла, не замечая ни темноты, ни холода, ни метели, и сердце ее стремилось туда, в этот дом, к человеку, который был ей так дорог. И хотелось еще раз, последний, хоть мельком увидеть его.

Девушка зажмурилась, пытаясь унять слезы, а когда снова открыла глаза, увидела на желтом фоне окна темный мужской силуэт. Она знала, что он не видит ее, не может видеть, но где-то посреди темноты и вьюги их взгляды встречались. И она стояла и смотрела, а потом, отвернувшись, зашагала прочь от этого дома, из этой деревни.

Наверное, до конца жизни Злата Полянская будет помнить этот день. Никогда ей не забыть, сколько бы она ни прожила на свете, ту боль и то отчаяние, граничащее с безумием.

Она не помнила, как смогла выбраться на главную дорогу. Она замерзла и чувствовала себя совершенно разбитой. Слезы снова и снова наворачивались на глаза, а силы оставляли ее. И не только душевные. Физических тоже почти не осталось. Она шла и падала, поднималась и продолжала двигаться вперед. В деревне еще горели фонари, и строения, и заборы по обе стороны дороги защищали от ветра и снега, но стоило выйти за ее пределы, темная ночь и метелица захватили ее, едва не сбив смог. Чуть не задохнувшись, Злата в отчаянии обернулась…

Всего в нескольких десятках метров светилось жилье. Там было тепло и жили люди, но там ее никто не ждал. Идти ей было не к кому. А впереди бескрайняя заснеженная равнина, занесенная снегом дорога, да где-то впереди темнеющий лес… А в лесу, возможно, волки… Но там, где-то за полями и лесами, за этой ночью и вьюгой, есть Горновка и родной дом. И если бы ей только туда добраться… Только бы дойти — и тогда все кончится. И этот день, и эта боль…

Стиснув зубы, девушка шла, не глядя по сторонам и не оглядываясь, поддерживаемая только этой уверенностью. Она уже давно перестала чувствовать пальцы на ногах, хоть и взмокла вся в своей шубке. Злата вглядывалась в ночь, мечтая увидеть долгожданные огни… Казалось, она идет не один час, преодолев при этом десятки километров, хотя до Горновки по этой дороге не больше восьми.

Желание свернуть с дороги и, спрятавшись в лесу, прислониться к дереву, закрыть глаза и покончить со всем этим раз и навсегда разбегалось по венам и было так соблазнительно, что Злата пару раз даже сворачивала к обочине. Чего проще? Закрыть глаза и уснуть, чтобы больше не проснуться… Что за жизнь у нее будет, раз в ней уже нет места Витале, а воспоминания о нем отравлены предательством и обманом? Зачем ей эта жизнь? Хотелось, ой, как хотелось сдаться, но сила духа и желание жить побороли этот порыв отчаяния.

Когда еще одна маленькая, почти вымершая деревенька осталась позади, девушка воспряла духом. Осталось совсем немного. За поворотом уже виднелись огни Горновки.

Потом Злата уже не могла вспомнить, как преодолевала последний километр, как шла мимо заснеженного кладбища, как не постучалась в первый же дом. Смогла все же дойти до своего. В доме было не топлено, но Злате, продрогшей до костей и измученной вконец, этот огромный холодный дом показался самым теплым, самым уютным, самым лучшим и надежным местом на земле. Кое-как раздевшись, потому что замерзшие пальцы никак не желали слушаться, она облачилась в теплую пижаму, натянула шерстяные носки, закуталась в старый бабушкин платок и забралась под одеяло.

Уткнувшись лицом в подушку она крепко-крепко зажмурилась и приказала себе не думать. И лежала так, гоня прочь все мысли, пока спасительный сон, больше походивший на тяжелое забытье, не сморил ее.

Дорош не помнил, что сказал жене, как нажал на педаль газа, развернулся и поехал на работу. Все это напрочь стерлось из памяти. Перед ним все стояли Златины глаза, огромные и голубые, как небо. Как в замедленном кино, он снова видел, как улыбка сбежала с ее губ, как удивление при виде его машины сменилось изумлением, когда она узнала в женщине, вышедшей из его машины, завуча. Потом были растерянность и непонимание, и боль, когда смысл происходящего дошел, наконец, до нее.